Правда, к этим вдохновенным портретам примазалась фотография покойной тети Лазика Хаси Ройтшванец, которая торговала в Глухове свежими яичками. Среди мраморных колоннад бедная тетя Хася глядела перепуганно и сосредоточенно, чуть приоткрыв ротик, как курица, готовая снести яйцо. Однако и на нее Лазик как-то показал ответственному съемщику Пфейферу:
— Это вождь всех пролетарских ячеек Парижа. У нее такой стаж, что можно сойти с ума. Вы только поглядите на эти глаза, полные последней решимости….
Днем бойцы охраняли Лазика; по ночам они пугали его. Даже португальский бичъ среди подозрительной тишины вмешивался в личную жизнь Ройтшванеца: «ты скрыл от фининспектора брюки Пфейфера, коверкот заказчика и галифэ Семке из своего материала… А ты знаешь, что такое Соловки? Значит, гомельский портной хочет, между прочим, и монастырь? Ты показал восемьдесят вместо ста пятнадцати. Очень хорошо! А в Соловках может быть сто градусов мороза. Да, это тебе, Лазик Ройтшванец, не Португалия»! И бич саркастически щелкал.
Шурка Бездомный кричал страшные слова, как в клубе «Красный Прорыв» кустарей – одиночек, явно намекая и на пфейферские брюки и на Соловки: «фиговый листок надеваешь, сукин лорд? Мы тебе покажем, сумасшедший полюс»!..
Даже тетя, добрая тетя Хася, которая на «хануке» дарила маленькому Лазику гривенник, и та осуждающе кудахтала: «как же ты? ах!…» Лазик зарывался в одеяло.
Портретов, однако, он не снимал. Он умел быть стойким до конца, вот как товарищ Шмурыгин. Мало, скажете, он страдал за свои принципы? Он вызубрил наизусть шестнадцать стихотворений Шурки Бездомного о каких-то ненормальных комбригах, которые «умирают с победоносной усмешкой на челе».
Он не остановился и перед рукой цирюльника Левки, в одну минуту превратившей его добродушную робкую физиономию в поганое лицо заядлаго изверга. Что делать — в клубе «Красный Прорыв» ставили пьесу товарища Луначарского. Лазик не был саботажником. Изверг? Пусть изверг! Он даже лез на Соничку Цвибиль и делал вид, что ее кусает, хоть ему было противно. Что общаго, скажите, между гомельским портным и какой-то взбесившейся собакой? К тому же у Сонечки муж в милиции, и хоть собачьи прыжки — дело государственное, Лазик не знал, как отнесется гражданин Цвибиль к подобной симуляции. Но Лазик не хотел отставать от своего века. Он храбро рычал и скалил зубы. Он низко кланялся всем кустарям – одиночкам, которые хохотали: «ой, какой этот Ройтшванец дурак!» Он приговаривал: «товарищи, душевное мерси». Он все вынес.
