В пятом часу утра (когда петушок только пропел) собирался народ. Кто выпить, а кто просто так — поглядеть, как другие пьют. Вошел старичок, по виду — странничек. Таких-то немало по Руси шляется. Вынул гривну и на ту деньгу дал ему целовальник ковшичек гнутый, который мерою для вина служил.
— Эвон, — зевнул с хрустом, — сам зачерпни… У бочки с белым толпился народ. Иные, винца зачерпнув, на икону глядя, давали клятву всенародную — не лиг более никогда, и пусть этот ковшичек, видит бог, станет последним. Иной же, кто денег не имеет, зипунишко смахнет с себя, кричит навеселе:
— Эй, душа целованна, гляди — вешаю тебе на память! И для того был шест над бочкой: каждый пропитую лопоть на тот шест вешал. Соответственно и пил — во сколько целовальник «лопоть» его оценит. Старичок странник водочки себе зачерпнул, когда очередь подошла, и спокойно, с молитвами, отодвинулся.
— Господи! — сказал. — Образумь меня, грешного… И надолго приник к ковшичку. Тут его, как водится, обступили:
— Передохни, мила-ай. Лопнешь ведь…
— Оставь… О-о-о, глонуть тока, с донышка бы мне!
— Да не досасывай, или креста на тебе нету? Но старичок был не из робких.
— Даром-то, — ответил, — угощают в бане угаром. Да и то, кажись, по дням субботним…
Потом еще копеечку из порток вынул и требушинки попросил. Ел в аккурат — над кусочком хлебушка. В зубах он имел некоторый убыток. Но очень уж вкусно и приятно кушал старичок этот…
— Ты быдто царь кушаешь, — засмеялись люди гулящие.
Но из мрака кабацкого рыкнул кто-то, словно филин:
— Царя не трожь… Или «слова и дела» не слыхивал? Расшибут тебе кости, обедня вам с матерью!
— То вранье, — отвечали смело. — Нонешний государь добр, он Тайный приказ разогнал, а «слово и дело» уже не кричат. Говори, что замыслил, и Ромодановского с Ушаковым нам не бояться!
Старичок требуху доел, а корочкой миску всю выскреб дочиста.
— А ну, — хихикнул, — а ну ежели я крикну? Ась? Целовальник, однако, ему пригрозил:
— Ты, убогонький, коли выпил лишку, так и ступай по святым местам. Неча «слово и дело» языком вихлять! Кончилось время лютое — и слава те хосподи, что миновало…
Кое-кто (у кого спина драная) закрестился. Подошел к старичку отставной солдат — столь высок и громаден, что голова его едва под потолком виднелась. Но белели из носа кости, а ноздри были клещами давно изъяты.
— Чтой-то голос на манир знакомый, — сказал солдат. — Дай-ка я погляжу на тебя, старичок… Может, когда и виделись?
Смотрел на ветерана старик — чисто и бестрепетно.
