Не так давно я был в Афинах, в древнейшем театре Ирода Аттического, и в постановке Королевского академического театра смотрел «Медею» Эврипида. Пожалуй, лучшего на сцене театра я за свою жизнь не видел…
Возвращаясь с этого спектакля в гостиницу, я вспомнил свое давнее прошлое, свое деревенское, дореволюционное вологодское детство. Какие представления сохранились в моей памяти?
В школе нам не устраивали рождественскую елку с подарками. Мы бегали в село смотреть с улицы через двойные зимние рамы, как в домах богачей веселятся дети, танцуют, поют, наделяются гостинцами, подарками. Нам от такого невинного соглядатайства перепадали зернышки зависти. Почему у них есть, а у нас этого быть не может? Чем мы хуже их? А не поколотить ли нам, ребята, этих барчуков?
Колотили. Особенно, когда подросли.
Из первых самобытных деревенских представлений я запомнил святочных ряженых. У нас их называли кудесами. Гуляющая взрослая молодежь после рождества кудесничала, наряжалась в немыслимые одежды и прикрывалась самодельными масками.
«Кудесов» ждали, провожали от деревни до деревни, и в избах, и по дороге смеялись над их кривлянием и потугами остроумия…
Еще помню разные фортели, представляемые нищими зимогорами. Один из них, Егорко, по обету, за какие-то грехи, носил на своем матером голом теле тяжкие вериги с большим медным крестом на груди. Напивался он на подаяния допьяна, раздевался догола и плясал, потешая кого придется. Другой странник ему под пляску в такт стучал посохом, украшенным мелкими звонкими бубенцами. Люди дивились и, глядя на их представления, говорили:
– Бог веселых любит. Настоящие комедиянты!..
Другой зимогор, сложив ладонь горсткой, просовывал под мышки и наяривал скрипучие, не весьма пристойные звуки, сопровождаемые частушками с завитушками. Третьего, матерого, корявого, звали Пашка Шадрун. Летом, как и все прочие зимогоры, он работал у кого-либо из кулаков по найму, а зиму горевал, пробиваясь милостынями. Он не просил, не поминал имя Христово и не благодарил за подаяние, а считал, что ему полагается за «представление».
Обычно Шадрун приходил в избу, снимал шапку и начинал петь патриотические стихи о Москве:
Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы…
О Киеве:
Высоко передо мною
Старый Киев над Днепром…
Ни сам певец, ни его скромная аудитория никогда не видели этих древнерусских столиц. Слушали певца и отрезали ему кусок хлеба во весь каравай:
