Эта мысль показалась мне очень удачной. Однако я чувствовал вполне объяснимое недоверие к военным и поэтому вовсе не спешил показаться на глаза великому адмиралу. Тогда Андреа вызвался самолично пойти во дворец этого персонажа и сообщить ему, что я имею ключ от его счастья. Так он и сделал. Не знаю уж, как повернул это, дело мой дьявольски ловкий товарищ, но в тот же вечер он возвратился ко мне с новостью: капудан-паша примет меня после возвращения из Смирны, куда он должен отправиться, где-то через две недели. А пока он приказал, чтобы я нарисовал другой портрет этой девушки, желая убедиться, что именно я тот художник, который изобразил лицо, так сильно его взволновавшее.
Я подумал, что за этим дело не станет, и с этого же вечера принялся за работу, потому что это действительно была работа – и очень нелегкая. То ли память начала мне изменять, то ли рука, давно не тренированная, потеряла способность восстановить на бумаге черты, которые моя любовь сохранила неизменными, – я не знаю. Но прошла ночь, а мне так и не удалось воспроизвести ни с чем не сравнимую красоту чудесного видения, которое околдовало меня, когда она спускалась по лестнице, не удостоив меня даже взглядом, но навечно оставшись такой в моем воображении. Однако же я видел ее глаза, и раньше мне удавалось перенести на бумагу искры, лукавые и вместе с тем наивные, которые они метали; я видел ее уста, и я уже не раз рисовал ее детскую гримаску, такую желанную; я видел ее румяные щеки, ее ослепительное чело, ее длинные золотистые волосы, делавшие ее похожей на озорного ангела, какими рисуют их флорентийцы, с этим чересчур серьезным выражением лица, из-под которого, кажется, вот-вот вылетит безудержный смех, – да, мне удавалось изображать на бумаге это мимолетное небесное видение и в Венеции, и потом, на корабле корсаров. И вот теперь в одной из каморок таверны несравненного Пападреу я старался изо всех сил, и ничего у меня не получалось.
Так прошли отведенные мне две недели. Сделав бесчисленное множество эскизов и набросков, я наконец, как мне казалось, создал правдоподобный образ своей любимой. Но когда показал этот портрет Андреа, он воскликнул: – Но это же Настя!
И в самом деле, это была не Николозия, чье лицо незаметно стерлось из моей памяти, вытесненное лицом юной славянки, которую один татарский купец продал нашему греку в первые дни нашего пребывания в Галате. Ей не было и пятнадцати лет. Девочку разлучили с семьей несколько недель тому назад, когда ее взяли в татарский полон во время одного из набегов. Ее отдали на попечение женщин и доставили сюда с одним из караванов. Она прибыла к нам разбитая, с онемевшей от верблюжьей качки спиной. Дикая, нелюдимая, одетая в лохмотья, она смотрела на свою беду взглядом, в котором не было никакого выражения, не понимая, где она находится, не зная, какая судьба ей здесь уготовлена. Мне было очень ее жаль.
