Днем, когда в небе полыхало солнце, слепящим свечением отражавшееся от чаши льда, именуемой ледником Годуин-Остен, стало чертовски жарко. Мы, трое людей, убавили нагрев термскинов и сбросили верхние слои парок, чтобы немного остыть. Но жук, казалось, был вполне в своей стихии, хотя беспрекословно отдыхал, пока отдыхали мы, пил воду из бутылки, когда мы останавливались, чтобы напиться, и жевал что-то, на вид казавшееся плиткой, спрессованной из собачьего дерьма, пока мы ели наши питательные брикеты (которые, как я сейчас понимаю, тоже имели весьма значительное сходство с брусочками, изготовленными из того же материала). Если Канакаридес и страдал от перегрева или холода в этот первый долгий день на леднике, то не подавал виду.
Задолго до захода солнца тень от горы упала на нас, и трое из четверых быстренько увеличили нагрев и снова натянули парки. Пошел снег. Неожиданно огромная лавина сорвалась с восточного склона К2, позади нас, и пошла вниз, набирая скорость, вскипая и утюжа ту часть ледника, которую мы проходили всего лишь час назад. Все мы застыли на месте, пока не затих гул. Наши следы в потемневшем снегу, всю последнюю милю поднимавшиеся более или менее прямой линией на тысячефутовую высоту, выглядели так, словно были стерты гигантским ластиком с размахом в несколько сот ярдов.
— Мать твою, — охнул, я.
Гэри кивнул, дыша немного тяжелее обычного, поскольку почти весь день прокладывал путь, повернулся, шагнул вперед и исчез.
Последние несколько часов тот, кто шел впереди, пробовал дорогу ледорубом, чтобы убедиться в надежности грунта и проверить, не ждет ли впереди засыпанная снегом бездонная трещина. Гэри прошел два шага, не удосужившись сделать этого. И трещина поймала его.
Всего момент назад он был с нами: красная парка мерцала на льду, и до белого снега на гребне было, казалось, рукой подать — и вот теперь его больше нет…
За ним провалился Пол.
Никто не вскрикнул, не засуетился. Канакаридес мгновенно встал на все лапы, вонзил ледоруб глубоко в лед, прямо под собой, и обвил страховочной веревкой дважды, пока тридцать футов провисшей части не натянулись. Я сделал то же самое, как можно глубже втыкая в снег «кошки» на ботинках и ожидая, что трещина втянет сначала Канакаридеса, а уж потом и меня.
Этого не случилось. Шнур натянулся, но не лопнул. Генетически полученный паучий шелк, из которого он делается, никогда не рвется. Ледоруб Канакаридеса застрял намертво, да и жук крепко удерживал его в ледниковом льду, а мы двое застыли, как вкопанные, пытаясь убедиться, что тоже не стоим на тонкой корке снега. Однако когда стало ясно, где находится край трещины, я выдохнул: «Держи их крепче», — отстегнулся и пополз вперед, пытаясь заглянуть в черный провал.
