На соседнем столе звонит телефон, и я, срываясь, чтобы снять трубку, наступаю необутой ногой на какую-то невидимую морщину на ковре. В итоге на чулке появляется противная ползущая стрелка, а до аппарата я так и не успеваю дотянуться. К счастью, Колин ставит наконец чайник (в этом отношении его интуиция срабатывает безукоризненно) и как волшебник извлекает откуда-то коробку печенья. («Представляешь? Две упаковки по одной цене! И почти совсем не раскрошилось!») Я лихорадочно ищу припрятанный на случай крайней необходимости банан и наконец нащупываю его на дне сумочки, вернее, не сам банан, а оставшуюся от него вязкую коричневую кашу. Настроение немного поднимается, когда я, плюнув на все, позволяю себе порцию сахара и слушаю Колина, который уверяет меня, что Шинед О’Коннор была просто чокнутой и что ни одна нормальная женщина не может ходить бритой наголо, считая это совершенством стиля. Если, конечно, у нее нет серьезных намерений сделать профессиональную карьеру в каком-нибудь борцовском виде спорта.
Шесть часов вечера неизменно приносят с собой смену ветра. Недомогание и разбитость, окончательно берущие надо мною верх к четырем сорока пяти – поистине безнадежное время, когда возможность уйти домой кажется просто жестокой несбыточной мечтой, – улетучиваются к пяти пятидесяти пяти, и на смену им приходит атмосфера радости и праздника. Люди пританцовывают, что-то напевают, весело шутят. Они похлопывают друг друга по спине и заботливо придерживают для ближнего дверь, когда, смеясь и мурлыча под нос песенку, спешат вырваться на волю из стен офиса. На их место с видом приговоренных к пожизненному заключению заступает ночная смена. У меня есть немногим чуть больше часа, чтобы сгонять домой, переодеться и успеть на премьеру, в которой занят мой муж. После спектакля у него намечен ужин с режиссером и продюсером, где ожидается и мое присутствие и где я, к его вящей гордости, буду исполнять роль супруги. При одной только мысли об этом у меня начинается головная боль. Я прихожу к выводу, что чулки придется снять, так как проклятая «стрелка» оказалась слишком заметной, чтобы выставлять ее на публичное обозрение. Всовываю босые ноги обратно в туфли, надеваю пиджак, устремляюсь к двери, и вот я уже торопливо ковыляю по Уайтхолл по направлению к дому.
Семь часов вечера. Я успела принять душ и уже накраситься заново. Дабы выглядеть неотразимой (на досуге начиталась «Вог»), я подвела брови черным карандашом, отчего теперь можно подумать, что у меня синдром Дауна. Чтобы брови не выделялись так ярко, пытаюсь сгладить картину и накладываю на губы жирнющий слой красной помады, отчего тут же становлюсь точной копией Бетти Дэвис в фильме «Что случилось с крошкой Джейн?». Стирая всю эту мазню шматками туалетной бумаги, я неожиданно прихожу к выводу, что экспериментировать со своей внешностью за десять минут до выхода затея не самая гениальная. Когда мне все-таки удается привести свой макияж хотя бы на уровень Джоан Кроуфорд, несусь к платяному шкафу и отчаянно роюсь на полке с бельем в поисках нормальных колготок. Интересно, избавлюсь ли я когда-нибудь от привычки оставлять про запас – на всякий случай – старые? Наконец нахожу пару еще неразорванных и облачаюсь в новое черное платьице от Карен Миллер. Атласное, короткое, на бретельках, оно было самой первой покупкой, которую я сделала, как только со мною случился этот сдвиг. В нем я несравненная Одри, и я обожаю его больше всего на свете. Зато не испытываю того же чувства к черным туфлям, когда втискиваю в них свои гудящие ноги. Беру со столика крошечный атласный черный ридикюль, который удачно откопала на распродаже, и безуспешно пытаюсь затолкать в него все содержимое своей сумки, но потом все-таки сдаюсь, уговаривая себя, что сегодня вечером мне вряд ли понадобятся записная книжка, нитка с иголкой и семь женских тампонов. (Месячные у меня должны начаться не раньше, чем через неделю.) В итоге ограничиваюсь лишь помадой, пудреницей и кошельком, да и то только после краткого контрольного осмотра, которому научилась, прочитав главу
