Один из них заметил: русский человек в свое время стал гегельянцем, позитивистом, потом ницшеанцем и дарвинистом, марксистом, махистом, неокантианцем, а потом вдруг нашел свое — религиозную философию, но тут-то его и вышвырнули из своего — и очутился он в бегах, в родной диаспоре! Судьба. И здесь речь идет не о культуре или национальных свойствах народа, а о судьбе — категории абсолютно формальной. Я поясню. — Человек средних лет поправил очки и, будто показывая на пальцах, пояснил. — Поймите, если впрямь существует какое-то принципиальное отличие евреев от русских, то оно в следующем: евреи научились жить на уровне судьбы, осознание чего требует от человека готовности ко всяческим отказам. Главнейший из них — от «почвы». Евреи Шагала летают, как бы ни был хорош Витебск. Шагал и сам всю жизнь летал; его Витебск, как и панно Метрополитен-оперы, — пустяки по сравнению с этой готовностью к воздушным перемещениям.
Трудно, однако, русскому примириться с мыслью, что его дом может взлететь на воздух, даже если речь об этом вести в терминах не подрывного дела, а религии. Впрочем, религия — это и есть своего рода подрывное дело, даже христианство с его церковным уютом, напоминающим о ньютонианстве, а не об иудейской теории относительности.
— Вы считаете эту теорию иудейской? — спросил я.
— Абсолютно. Здесь очень важен момент отказа от геоцентричности — этой глобальной «почвенности». Еврейская диаспора стала первоначальным наброском этой коперниканской революции. Отказаться от земли, оставаясь в ее пределах, — это и есть диаспора. Повторю уже ранее сказанное: это был прообраз всего дальнейшего движения культуры, догадка о всеобщей судьбе. Антисемитизм в этом контексте — простое нежелание выйти из дома, оторваться от теплого очага.
Недавно я побывал в Швейцарии; самое интересное, что я увидел, — это толпы арабов на набережной Монтре, расположившиеся там запросто, по-семейному, с женами и детьми, чуть ли не в кочевых кибитках. Это отнюдь не нефтяные шейхи, а отдельная обслуга. Но при таком наплыве обслуги господа, как сами понимаете, перебираются в другое место. Из чистой публики в Монтре остались, кажется, только Чарлз Спенсер Чаплин и Набоков, да и те лежат на местном кладбище. Это говорится к тому, что под швейцарские банки подведена хорошая мина — и подвели ее сами же «банкиры», сами же «евреи». По-другому это называется суетой сует и всяческой суетой, которой предстает пресловутый «капитализм». Почвенники думают, что на «почве» можно отсидеться, обрести стабильность. Небольшая поправка: в «почву» можно лечь, как Набоков в Монтре, и только этот вклад будет поистине надежным.
