— А как насчет увязки слов с тем, что он видел в жизни?
Ричард принял мою шутку всерьез.
— Я еще не дочитал. Там же восемьдесят семь страниц.
Несколько минут мы молча шагали по пыльной дороге. Потом он сказал:
— У моего папы очень высокий КУС.
— А скажи, мама осталась довольна прогулкой?
— Кажется, да. Она мне не велела кидать камни, а твоя мама сказала: если я не в кого-нибудь живого кидаю, тогда можно.
— А твоя мама не ссорилась с моей мамой?
— Мм?
— Поладили они, как тебе кажется?
— Когда мы вернулись домой, твоя мама сказала моей маме, чтобы она вымыла ноги желтым мылом, а то у нее сделается крапивница.
— Это как будто непохоже на ссору.
— А я разве сказал, что похоже?
У нас еще оставалась минутка для разговора, пока мы шли по газону к кухонному крыльцу. Я сказал:
— Вечером я поищу свою старую бейсбольную биту, можно будет поиграть. Мальчишкой я посылал теннисный мяч в стену сарая и потом старался отбить, не дав ему удариться о землю. Каждый удар засчитывался за одно очко.
— Можно придумать очень много игр, чтобы играть одному, если не с кем.
— Мне всегда было не с кем. Ты, кажется, первый, с кем я тут могу поиграть.
— А Чарли?
— Своих детей я не считаю.
— Честно говоря, — сказал Ричард, — я бы охотней помог тебе косить.
— Об этом мы еще поговорим.
Мы поравнялись с водопроводной колонкой. Какое это чудо — вода! Ничто — ни насытившаяся похоть, ни вид земного пространства — не вселяет в нас такого глубокого чувства успокоения, как утоленная жажда. Я напился из жестяной мерной кружки, которую мать как-то позабыла у колонки, а потом время освятило ее присутствие здесь в качестве неотъемлемой принадлежности. Ее градуированная стенка, прижимаясь к моим губам, становилась стеной пещеры, где под шелест моего дыхания плескалась холодная колодезная вода. Сквозь сомкнутые веки синь неба казалась красной; в эту минуту я бы счастлив был утонуть. Чувство благодарности стихиям вошло со мною в дом и распространилось на женщин, готовивших еду. У Пегги косички расплелись и волосы в беспорядке лежали на плечах. Ее только что вымытые босые ноги оставляли на полу мокрые следы. Сроднившись с нею в домашних хлопотах, мать казалась ее послушной, туповатой сестрой. Она расстилала на столе плетеные салфеточки под каждый прибор, а Пегги, проворно двигая голыми руками, укладывала на овальное синее блюдо ломтики сыра и болонской колбасы. Блюдо было из сервиза, который мать собрала, вещь за вещью, на дамских вторниках — такие до войны регулярно устраивались в олинджерском кино. Хозяйство моей матери имело ту особенность, что вещи в нем были вечны; на моей памяти не разбилась ни одна тарелка. Я чувствовал, что она содрогается, слыша, как Пегги брякает тарелками и стаканами, ставя их на стол.
