Велахронос тяжко вздохнул и сплюнул, пытаясь подобрать подходящие слова.
— Да ты просто сошел с ума, мальчишка… Заявиться сюда с намерением продолжать уроки, будто ничего не произошло…
— Пожалуйста, — попросил я его без всякой надежды. И вновь у меня внутри началась буря: одна часть меня все же по-прежнему цеплялась за эту радужную, но, увы, рухнувшую надежду, а вторая — рвалась прочь, сгорая от стыда.
Старик не испытывал ко мне жалости. Первоначальное оцепенение сменилось страхом и даже гневом, и, сколько я ни искал, я так и не нашел ни в его словах, ни в выражении лица, ни в глазах доброты и прощения.
— Зачем же ты в действительности пришел сюда? — вопрошал он. — Это входит в какие-то твои зловещие планы, нужно для колдовского заговора, вызывающего дьявола?
— Я просто хотел, чтобы вы помогли мне, — всхлипнул я. (Говорят, что чародей не может плакать, во всяком случае, настоящий чародей. А так ли это?) — Чтобы все стало таким, как прежде.
Он очень странно посмотрел на меня. Я так и не смог истолковать его взгляд — он сдирал с меня кожу, как точильный камень.
— От тебя издали смердит гнуснейшей магией, Секенр. Побывав в сточной канаве черной магии, ты запятнан ею навеки. Не надо обладать особым даром, чтобы понять это. Думаю, если бы ты отдал себя в руки священников, они немедленно отправили бы тебя на костер. Только так можно очистить твою душу. Возможно, это единственный выход.
— Нет, — твердо сказал я. — Есть и другой. Я указал ему на стул рядом с собой.
Почему-то этот жест заставил его подчиниться. Он покорно опустился на сидение, и мы вдвоем посвятили себя работе, много часов подряд выписывая яркие причудливые заглавные буквы, в одном из преданий из начала времен «Три небесных брата».
На какое-то время, совсем ненадолго, все стало таким, как прежде, время в комнате словно остановилось, и все мучительные воспоминания улетели прочь, развеявшись, как дым. Я недоумевал, куда делась Хамакина. Ей всегда нравилось рисовать и раскрашивать.
Тени становились все длиннее и длиннее.
По-моему, учителю так и не удалось избавиться от страха. Он постоянно вскакивал, отрывая от работы испуганный взгляд, словно хотел проследить за тем, что стремительно двигалось по комнате. Я тоже долго и пристально вглядывался в пустоту — смотрел в том направлении, но так ничего и не увидел. Его охватила дрожь. На лбу выступил пот, хотя было довольно прохладно.
Руки у него тоже дрожали. Я потратил полчаса, подтирая страницу, на которой он посадил кляксу, едва не уничтожив роскошную букву в виде причудливо изогнутого змея. Я не придал значения даже совершенно невероятной вещи — мне пришлось исправлять ошибки собственного учителя.
