Затем начались новые веревки, новые сети, и в тусклом едва брезжащем свете я обнаружил, что попал в каморку, заставленную сундуками, плетеными корзинами и грубыми глиняными кувшинами, падавшими и бившимися, когда я проползал между ними.
Змеи и рыбы извивались у меня под руками и ногами, испуская дурно пахнувшую слизь.
И снова я прокладывал себе дорогу в кромешной тьме, проползая на четвереньках по прочному на ощупь деревянному полу. Доски подо мной подломились, я с криком провалился и упал на кучу веревок, гнилушек и человеческих костей — это я понял, едва прикоснувшись к ним. Повиснув на сети, я перевел дыхание — на коленях у меня неведомо откуда оказался череп, а под босыми ногами громыхали кости. Отбросив череп, я попытался подпрыгнуть, но поскользнулся на сети, и с криком упал, ощутив под собой лишь пустоту.
Проваливаясь в неизвестность, я отчаянно цеплялся за ячейки сети. Она порвалась, и я, снова закричав, барахтался в темноте в то время, как где-то далеко внизу кости с плеском падали в воду.
Тогда мне неожиданно вспомнилось еще одно предание: когда человек тонет в реке, его плоть пожирают эватимы, а кости достаются Сивилле, предсказывающей по ним будущее.
Это казалось похожим на правду.
В этот момент она позвала меня, и ее голос звучал, как осенний ветер, шуршащий в сухом тростнике.
— Сын Ваштема.
Я еще крепче вцепился в остатки сети, сглотнул слюну и закричал вверх, во тьму.
— Я здесь.
— Чародей, сын чародея, я жду тебя.
Я был настолько потрясен, что едва не полетел вниз.
— Но я не чародей!
— Чародей, сын чародея.
Я возобновил подъем, рассказывая ей о себе болезненно надтреснутым голосом. Словно в ответ на мои слова несколько костей неожиданно упало из мглы, больно стукнув меня по голове. Но я все равно продолжал доказывать ей, что не пробовал заниматься магией, что обещал матери никогда не становиться таким, как отец, что Велахронос принял меня в ученики и что я собираюсь вначале стать писцом, а потом, возможно, и начать писать собственные книги, если только Велахронос возьмет меня обратно, когда все закончится.
Во тьме надо мной, как луна из-за облака, неожиданно появилось лицо Сивиллы. Оно было круглым и бледным, глаза — черными, как ночь, и мне показалось, что ее кожа слегка светится.
Она обратилась ко мне, сопроводив свои слова негромким смехом:
— Чародей, сын чародея, ты споришь с ужасной Сивиллой. Это храбрость или глупость?
— Простите, я не хотел…
— Не имеет значения, что ты
