— Зачем? — высказал Тенников вопрос, который в последние минут сорок был главным вопросом его жизни.
— Влюбился, — с ноткой презрения выговорила Фархутдинова. — Вчера попался мне на глаза около дома и признался.
— А ты чего?
— А я ничего. Нужен он мне… — Фархутдинова говорила все более зло, только не понятно, на кого она злилась: на несчастного Шлыкова или на себя. — А он мне: хочешь, завтра удивлю. А я ему: чем, сказку «Колобок» выучишь?
— Да уж, — выдохнул Тенников. — Докатился, колобок.
— Дурак он, — Фархутдинова смотрела в парту.
— Вот что, — отрезал Князь Игорь. — Теперь я с тебя слово возьму. Ты никому-никому больше об этом не расскажешь. И со Шлыковым пока даже разговаривать не будешь. А я тебе слово дам, что он исправится.
— А его не выгонят? — Фархутдинова наконец-то прямо посмотрела на Тенникова своими большими красивыми глазами.
— Нет. Но из «Г»-класса переведут, это как пить дать.
— Только бы не к нам, — фыркнула Жанна.
* * *
Шлыкова он нашел внизу, все у той же раздевалки.
— Ну-ка, пойдем со мной, — велел Тенников и добавил еле слышно: — Народоволец.
Мухин оказался не прав со своей догадкой. Никакого бунта сытых. Мухин ошибся даже дважды. Насчет революционера-мать-его-за-но-гу и насчет Шлыкова, когда не выделил того при специализации и послал в «Г»-класс. Удивительно, как это завуча подвел его знаменитый нюх. Впрочем, и Эйнштейна считали тупицей.
Тенникову даже пришла идея, а не провести ли, не афишируя, новое тестирование в «Г»-классе. Мало ли как на них пубертатный криз влияет, может, там еще не одна бомба притаилась у кого-то в мозгах. Тикает себе и тикает. Пока не жахнет, как сегодня.
Шлыков сразу понял, что его разоблачили, и поплелся за Тенниковым. Тот привел его к себе в кабинет и усадил на то же самое место, где несколько минут назад сидела Жанна.
— Как это вы?.. — промямлил Шлыков.
— Вопросы здесь задаю я, — веско сказал Тенников. — Выкладывай.
Подследственный выложил все. Князь Игорь лишь иногда направлял его, к примеру, заставил самого проболтаться о разговоре с Фархутдиновой. Шлыков, кажется, был даже рад этому допросу. Может, он первый раз получил возможность толком выговориться. Плохо пережевывая слова, Шлыков сотворил самое длинное изложение в своей жизни. Как запал на Жанну, как решил что-то с собой сделать, но не в смысле повеситься, а в смысле стать умнее. Как читал втихаря книги и даже стихи, стараясь хоть что-нибудь понять и запомнить, чтобы при случае ввернуть. Как ходил еще в августе на отработки по двум предметам и разговорился с техниками, а они как раз тогда развертывали трионные стены. Как помогал им, работая на подхвате. А потом влезал в терминал школьной библиотеки и разбирался в информации. Почему-то трионы показались ему роднее всего на свете. А программировать их — легче легкого. Надо только…
