Когда началось со мной это потрясающее переворачивающее все естество безумие, я вспомнила и передала Егору рассказ старого французского писателя о том, как два яростных любовника оставляли после встречи на спинке деревянной кровати памятные зарубки в счет своей радости. Я посмеялась над теми пылкими французскими аристократами, которые за медовый месяц нацарапали всего то ли двадцать, то ли тридцать пометок. Наш медовый месяц шел совсем в другом ритме! Егор снял скромный двухместный номер в отеле «Репино», чтобы отключить меня от всех забот (я утверждала, что это безумие — тратить такие бешеные деньги в наше трудное время, но он твердо пресек спор: дескать, хватит, я очень хорошо знаю, для чего это делаю!). В ответ на мое повествование о французском обычае Егор ухмыльнулся и назавтра я увидала на прикроватной тумбочке старую полированную досточку, которую он раздобыл невесть на какой местной свалке, и американский штык-нож, привезенный им из Вьетнама. Что я могу сказать?.. За те двадцать два дня, что мы на доске отмечали французским способом, мы вырезали на ней сорок шесть глубоких борозд: сколько раз встретились, и до тысячи штрихов: сколько раз я самозабвенно заканчивала свой акт, совершенно не помня себя. Был в том числе и такой незабываемый день, после которого мы нарезали на доске четыре резкие общие борозды и до сотни — суммарно — моих ризочек!..
Это было не похоже ни на что, это было упоительно, хотя, конечно, были и помехи, скажем, технического характера. Так, например, мы расшатали и развалили поочередно обе деревянные кровати, и за это пришлось платить втайне от администрации — ухмыляющемуся столяру. Так, например, случалось слышать раздраженный стук в стенку — в самый разгар восхитительной встречи, когда я кричала в страсти, не помня, где я, не зная, кто я, а кровать сочувственно и согласно визжала и трещала. Именно с той поры у нас появилась присказка, которая знаменовала крайнюю степень любовного азарта: «А Дудашкин (это была фамилия нервного соседа) пускай завидует!». Но, разумеется, на людях мы такую формулу никогда не произносили, а памятную доску, которую увезли из отеля с собой, никому и никогда не показывали, только вырезали на ней тем же ножом дату памятного месяца и спрятали в большое отделение платяного шкафа — поглубже, чтобы дети до нее не добрались…
Почему случился такой переворот, такая коренная метаморфоза в моей жизни? Я считаю, по двум причинам. Во-первых, Егор поразил меня прежде всего как мужчина. Не как человек мужского рода, передвигающийся в брюках (брюки мы у них тоже наряду со многим другим отвоевали), но именно как знающий, чего он хочет по самой своей мужской природе, самостоятельный лидер. Впрочем, об этом я скажу потом, особо. Во-вторых же, он овладел такой неведомой мне раньше техникой ласки и практикой длительной эрекции, что это в корне изменило все мои знания и представления об интимных сношениях мужчины и женщины. Мои прежние мужья и мои случайные любовники все были моложе него — чуть ли не на два десятка лет. Встречались среди них и мощные, как бы это сказать, бугаи с неукротимой энергией и немалой величины половыми членами. Каждый из этих деятелей, отодрав, грубо говоря, меня и удовлетворив себя, отваливался набок, полагая, что и я, стало быть, довольна. Какое же это было «удовольствие» — нечто вроде сухой палки, трение которой с большим или меньшим механическим ощущением воспринимала я у себя внутри. И только начинало подчас что-то чуть-чуть разогреваться у меня в недрах, как эта сухая палка превращалась в ускользающую наружу мягкую макаронину. Вот и все радости!
