— Угу, — промычал я, уткнувшись ей в шею носом. — Правда.
— А чего же ты со мной целуешься? — строго спросила Тата.
— А хочется, — признался я. Это была святая правда.
— Мало ли кому чего хочется, — заметила Тата, отрывая меня от себя.
— Брось, — сказал я. — Я же целуюсь, больше ничего.
Я хотел сказать, что это вполне допустимо. В пределах морального кодекса.
— Знаем мы вас, — опытно сказала Тата. — Где ты воспитывался? Даже целоваться не умеешь.
Ловким движением она поймала мои губы и впилась в них так, будто хотела высосать из меня душу. Такое впечатление, что я прилип к трубе пылесоса. В голове у меня образовался легкий смерч, и мне стало плохо. Вернее, хорошо.
— Старый чемодан, — успел услышать я ее воркование. И снова впал в обморок.
На этот раз ненадолго. Я быстро очнулся, и мы стали снова целоваться. И целовались, пока не устали. Мне даже немножко надоело. Тата была бдительна и контролировала мое поведение. В смысле рук. Наконец, я вышел из комнаты, пошатываясь.
На крылечке сидели все наши девушки. Они вежливо ждали, пока мы закончим. Как только я вышел, они дружно пошли спать. Со мною осталась только Инна Ивановна. Я почему-то боялся на нее смотреть. Нужно было сразу уйти, но я промедлил, и Барабыкина начала разговор.
— Оказывается, Петя, ты мальчик, — сказал Инна элегически.
— Конечно, мальчик, — сказал я. — А вы думали, девочка?
— Я думала — ты мужик! — страстно проговорила Барабыкина, приближаясь ко мне на опасное расстояние.
— Что вы, что вы, что вы… — зашептал я.
Но было уже поздно. Инна Ивановна придвинула меня к себе и запечатлела на моих устах поцелуй. Чем-то он отличался от поцелуев Таты. У меня защекотало в животе, и коленки подогнулись.
— Чтобы ты понимал разницу, — сказала Инна и отбросила меня в сторону. — Живи! — сказал она.
Я поблагодарил, и на этом мы расстались. Думаю, что навсегда.
Я добрел до нашего сарая в смятении чувств. Никогда я не попадал в такой переплет. Дядя Федя внимательно на меня посмотрел и сказал:
— Плюнь, сено-солома! Хочешь выпить?
— Хочу, — сказал я.
Я выпил стакан жидкости, предложенной дядей Федей, и мне стало все до лампочки. Это значит — до фонаря. Не понимаете? Я сам не понимаю, но так говорят амбалы.
Пришел Лисоцкий и стал укладываться спать. Он залез под одеяло, поворочался, но все же не выдержал. Отвел душу.
— Удивляюсь я вам, Петр Николаевич, — сказал он. — И работать вы мастер, и выпить не дурак. Да еще первый разрушитель сердец. Как у вас хватает на все энергии?
