Когда бес в твою плюнет бороду, мы отправимся к старому городу, в край петель без дверей, журавлиных вестей, безголовых царей, козырей всех мастей. За незрячей собакой-поводырём дураками по дорогам пойдём, подорожниками ляжем в пыли, и приснится нам, как будто пришли. В старом городе ветра небо бьют, рыбы шёлковые реки поют, птицы ситцевое солнце молчат, нас никто не станет встречать. Будем жить мы в вышине, в нижине, нерождёнными зубами в десне, в тишине, в крайней хижине. Скрипнув, сядем рядышком на полу, да поставим свечку в углу, темноту потянем за ухо, а за ней придёт та старуха - с земляными глазами, с сухими слезами. В дверь войдёт, не спрячет лица, и про нас расскажет сказочку - до конца.
Я помню, как смерть на меня смотрела, когда был ненужным и грязно-белым февраль, когда время в ушах свистело, хранил высоту карниз. Когда обрывалось, когда летело, когда рассыпалось на крошки мела, всё то, о чём я никогда не пела - всё падало вверх и вниз. А я подбирала, как мусор, рифмы, а я любовалась разрезом бритвы, и билась волной об гитарные риффы, всё думала, чем рискнуть. Твоя любовь, как больная кошка, свернулась калачиком, да на ножках - а мне бы встать, подышать немножко, вот только боюсь спугнуть. Мы жили рядом, как будто вместе, пока в одном не увязли тесте, пока в самом гиблом болотном месте не выросли камыши. Пока ты не стал моей худшей долей, пока я не стала твоей неволей, пока наше горькое море солью не высаднило души. Все дни бесцельно, все дни бездельно, потом мы стали торчать раздельно, а смерть хохотала беззубо, дико, завёрнутая в фольгу. И я выступала с гитарой сольно, и я превращалась в придаток к "больно", приехала в город столикий, стольный, изогнутая в дугу. Могу быть сильной, могу быть смелой, но дайте волю - я буду белой. Белее света, белее снега, того, под которым сплю. Меня лечили, меня спасали. Спасли, наверно. Хотели сами. А я себе снова иглу вонзаю в то место, куда люблю
Кто помнит теперь, сколько вёсен назад мужчины ушли на войну, забыв своих женщин, оставив свой город, обёрнутый в плащ темноты, пропадающий с карт. Кто помнит теперь, сколько лет этим женщинам, ждущим мужчин? Ночей из чернильниц не вычерпать; в городе окна горят. Вот в одном из них я, горбоносая, строгая, и губы, сжатые скорбно, имя твоё хранят. В домах зеркала занавешены, женщины видят лишь руки свои, их кожа морщинится, как кожура печёного яблока. Быть может, нам просто не нужно держать ладони над свечкой... А время идёт, и течёт, и не лечит. Что значит одно ожидание в сравнении с миром? И что нам до мира, когда мы умеем лишь ждать.
