За мгновение до падения в сырую канаву Салман почувствовал всей своей змеиной кожей, что вслед ему сейчас полетит пуля. Поэтому, сгруппировавшись, ушел в сторону. Когда же услышал выстрелы и шлепки в нескольких дюймах от своего лица, сделал то, что не делал ни разу за все годы войны, — отбросил от себя свой кинжал. Правда, всего на несколько секунд, пока стальное жало со свистом резало воздух, пока входило в плохо выбритую шею, пока Салман выбирался из кювета и протягивал руку к своему верному другу.
Это, конечно, не был легендарный Басалай, который, по рассказам, резал любую хваленую вражескую сталь и пробивал самую прочную кольчугу. Но Басалай трудно было найти на Кавказе уже во времена князя Барятинского и пленения Шамиля, а сейчас этот простой чеченский кинжал, выполненный обычным горным мастером, без серебра и слоновой кости, был тоже редкостью. Главное же, что он ни разу не подвел Салмана в жестоких рукопашных схватках в траншеях и блиндажах, а сейчас на шоссе к Симферополю просто спас ему жизнь.
Офицер, видимо, был не из простых, тем больший интерес представлял его портфель. Салман сунул его под мышку и стал при этом похож на кавказца-агронома, но тут из-за поворота выскочил грузовик, крытый брезентом. Салман снова скатился в кювет и, цепляясь за голые прутья кустарника, полез наверх. Достигнув леса, он оглянулся. Теперь было понятно, кого дожидался прыткий немецкий офицер. По тому, как ловко солдаты преодолевали препятствия, как быстро и скрытно передвигались, Салман понял, что опоздавшие ни в чем не уступали своему мертвому командиру.
Нет, это были не румыны. Это были чеченцы, это были горцы, это были гребенские и кубанские казаки, опытные и удачливые охотники. А Салман был их добычей — оленем. Он бежал через чащу, судорожно вдыхая ноздрями сырой воздух южной зимы, и чувствовал, что лес уже пахнет кровью загнанной добычи. Салман все понимал, маневры врага не были для него загадкой. Его загоняли, охватывая полукольцом, чтобы в один прекрасный момент сомкнуть его окончательно. В другой раз Салман ушел бы легко и дерзко, но сейчас он чувствовал, что раненая нога в гонке с достойным противником подводила его. Нет, ему на этот раз было не уйти.
Тут ему представился хромой Дута, вечно ковылявший за их шумной ватагой, наблюдавший за их веселыми играми с плохо скрываемой завистью. Иногда Дута забывался и следил за ними со счастливой улыбкой, разделяя общий восторг от игры. Но, опомнившись, он менялся в лице, стискивал зубы и шептал страшные проклятья. А они, не замечая его ненависти, или, наоборот, дразня хромоножку, бегали и прыгали, швыряя друг в друга охапки опавших листьев, пахнущих каким-то крепким, клейким лесным настоем.
