Но самого главного она не понимала: почему и за что? Теперь последние слова отца звучали для нее по-другому. Ведь старик Мидоев говорил по-русски совсем неплохо, даже немного читал и писал. Но он так же не понимал, что с ними делают русские, по какой причине их гонят, как скот, в чужие края.
— Эрсий мотт цха сонам, — повторила вслух Айшат слова отца, но не услышала своего голоса, потому что рядом голосили ее мать, сестра, соседка слева, соседка справа…
Женщины щедро поливали дощатый пол и перепрелую солому слезами, не догадываясь, что скоро каждая капля влаги будет для них драгоценнее жемчуга. Они успели взять с собой какие-то вещи, еду, но никто не догадался, что надо было брать с собой обыкновенную воду.
Теперь женщины ревели только после молитвы. Продолжали плакать только грудные дети, но их едва было слышно за стуком колес. Но на остановках вагоны начинали стонать в один голос, прося пить. Этот общий голос был робкий и безнадежный. Он гудел почему-то по-чеченски, словно боялся всего русского, в том числе и русских слов.
Только один голос выделялся из всех.
— Дайте пить! Немедленно дайте людям воды! — кричала Маша Саадаева, поднимая лицо к маленькому зарешеченному окошку под потолком, громче, чем на митинге, посвященном разгрому немецких войск под Сталинградом. — Здесь старики и дети! Принесите воды! Палачи! Садисты! Фашисты…
Последние слова, видимо, нашли адресата. Раздался выстрел, пуля расщепила краешек окошка, и на Машу посыпались мелкие щепки. Женщины закричали на Саадаеву, чтобы она замолчала, и стали опять тянуть свою заунывную песню о воде, неизвестно к кому обращаясь.
С каждым днем становилось все холоднее. Причем Айшат было странным образом душно и холодно одновременно. Теснота была такая, что каждое свое движение нужно было согласовывать с другими людьми. И еще она, в отличие от окружающих, никак не могла привыкнуть к смраду, висевшему в вагоне, не выталкиваемом наружу ни усиливающимся морозом, ни ветром.
С Машей Саадаевой они почти не разговаривали, хотя сидели рядышком, прислонившись друг другу то боком, то спиной, чтобы было потеплее. После этого выстрела Маша все о чем-то размышляла про себя, будто впала в оцепенение. Айшат никогда не видела ее такою. Саадаева обычно и минуты не могла посидеть с закрытым ртом. Может, она заболела?
На четвертый день пути в их вагоне умерли старуха и маленькая девочка. Тогда впервые открыли вагон где-то в открытой степи. Мария, Айшат и еще две молодые чеченки вытащили трупы и положили их тут же в снег. Потом они стали быстро набивать снегом сухие рты и заранее захваченные ведра и кувшины. У других вагонов мужчины и женщины делали то же самое — вытаскивали трупы и собирали снег.
