В голове Уила роились какие-то путаные мысли, но вдруг в этой крохотной каморке под самой крышей ему стало и тепло и уютно.
А старик опять уже что-то говорил. Он хотел доказать, что он все-таки мужчина.
— Я останусь здесь, — твердил он, — и спать к жене не пойду, просто потому, что не хочу, вот и все; захочу, так могу и пойти, у нее бронхит, но об этом никому ни слова. Женщины терпеть не могут, когда о них рассказывают. Вообще-то она человек неплохой, Я могу делать все, что хочу.
Он продолжал настаивать, чтобы Уил приложил к губам корнет и дул в него; ему этого ужасно хотелось.
— Как следует играть вы все равно не сможете, вы же не учились, но это неважно! — заявил он. — Дуйте что есть мочи, такого задайте звона, чтобы чертям тошно стало!
Уил почувствовал, что снова вот-вот расплачется. Но ощущение отчужденности и пустоты, которое не покидало его с того вечера, когда он сел на поезд в Бидуэле, вдруг пропало. «Нельзя же всю жизнь оставаться ребенком! Кэт права, что замуж выходит», — подумал он, прикладывая к губам корнет. Он взял несколько нот, совсем тихо.
— Да нет же, говорят вам, не так! Не так надо! Валяйте смелее! Не бойтесь, говорю вам, дом-то ведь мой, и бояться нам нечего. Что хотим, то и делаем. Валяйте смелее! Дуйте вовсю! — настаивал неугомонный старик.
