? И кто? Дворник? Таких чудаков в нашей России полным-полно. Все прекрасно знают, что дурак — он и есть слабоумный, какого бы толку ни была его причуда. Они все заканчивают жизнь или тюрьмой, или тяжелейшим алкоголизмом, или неизлечимым психическим расстройством. Ваша честь! Я вместе с вами хочу спасти скромного, безобидного человека и хорошего работника от порочной, взбалмошной идеи. Впрочем, дай ему волю, обеспечь правовым полем — ведь удавит всех! Не пожалеет ни детей, ни стариков! Если мое глубокое убеждение стоит вашего внимания, господин судья, то я заявляю: Караманов чрезвычайно опасен для российского общества. Требую наложить судебный запрет на его исследования. У меня все, я закончил». Воцарилась тишина. Казалось, каждый перебирал в памяти свои самые убедительные аргументы.
Они больше походили на персонажей романов Льва Толстого и Михаила Булгакова, чем на плод моего воображения. Прокурор, оглядываясь по сторонам, старательно, даже как-то настойчиво смахивал с пиджака перхоть и ковырялся пальцем в ухе. Адвокат прилежно, тщательно выводя каждую букву, записывал в блокнот, видимо, текст выступления или редактировал реплики, которые хотел бросить в лицо участникам процесса, при этом глядя на них с нескрываемой злобой. Милиционер, напротив, томно закрыл глаза, явно показывая, что испытывает самые приятные ощущения. Казалось, что все происходящее на суде его не касается. Но это было неправдой: правая рука участкового находилась под столом, он сложил дулю и направил ее в сторону адвоката. Судья, щелкая указательным пальцем по левой щеке, раздумывал. Он старался казаться спокойным и мудрым, как и подобает первому лицу в суде, и в основном молчал. Его скучная мина настораживала меня. «Неужели он не понимает, какой вулкан бушует в моем сознании!» Наконец, он бросил на меня острый взгляд, как бы опомнился и заявил: «Слово предоставляется обвиняемому. Прошу вас, господин Караманов. Что скажете по существу предмета иска?» — «Ваша честь, начну с главного: я не скрываю ни от суда, ни от российской общественности, что уже давно вынашиваю идею скорейшего генетического изменения человеков. На то есть у меня множество причин». — «Вы не имеете никакого права говорить как Господь Бог или Президент страны! Вы дворник, Караманов! Я протестую! Обвиняемый не имеет права делать такого рода заявления — что, дескать, у него есть причины изменить род человеческий. Подобные публичные высказывания можно расценить как оскорбление суда!» — прервал меня прокурор. «Ваша честь, — вскочил адвокат, — или мы дадим господину Караманову возможность высказаться, чтобы провести судебное расследование, или ничего не поймем в этом запутанном деле». — «Согласен! — сказал судья. — Обвиняемый, продолжайте». Я взглянул в сторону милиционера: из-под стола по-прежнему глядела на адвоката пухлая дуля. «Что он хочет этим сказать? — подумал я. — Впрочем, посмотрим, процесс только начался». Перед выступлением мне хотелось собраться с мыслями. В моей голове мелькали тысячи самых экспрессивных выдумок, одна озорней другой, но разум просматривал их беспристрастно, как опытный режиссер — отснятые кадры, тут же бракуя ненужное и сохраняя полезное. Поэтому я был холоден в мыслях и горяч в аргументах. «Ваша честь, когда ученые занимаются генетическим изменением сельскохозяйственных продуктов — кукурузы, пшеницы, сои, сахарной свеклы и так далее, — почему не слышно протеста общественности? Почему она молчит? И не просто молчит, а бойко пользуется этими продуктами в своем рационе питания. Что заставило
