цивилизации. Но на них уже никто не обращал внимания. Занавес открылся. Вся труппа балета и руководство театра вышли на поклон. Овации продолжались минут пятнадцать. Корзины и букеты цветов стояли у ног солистов.
Они раскланивались и улыбались! Рабочий день заканчивался. Я подумал, что этим же вечером надо оставить навсегда высокое заведение культуры. Эксперимент в Большом театре по поиску материала для моделирования путивльца закончился полным провалом. Впрочем, я нисколько не досадовал на произошедшее этим вечером в самом центре Москвы. Никаких иллюзий у меня не было, и я ожидал такого человеческого финала. Подобное поведение кроманьонцев стало для меня уже давно привычным и обыденным. Желая глубже погрузиться в одиночество, я молча оставил театр и побрел в Староваганьковский переулок, к себе в лачугу. Было тихо и безоблачно. Московский ветер нагонял запахи заканчивающегося дня, а огни фонарей словно указывали дорогу к моему убогому жилищу. Новые мысли одолевали меня: «Когда человеки смотрят в ночное звездное небо,
им становится жутко от размаха необъятного разума. Но я, всматриваясь в бесконечность мерцающих звезд, чувствую в сознании великую гармонию. Этот огромный космический мир превосходно умещается в моей голове…» Чем больше я читал, тем меньше хотелось мне общаться с окружающим миром. Одоевский, Умов, Соловьев, Бердяев, Флоренский — все они обогащали мой разум самым невероятным образом. Но обращал я внимание не только на русских предвестников путивльцев; ничуть не меньше увлекали мое воображение зарубежные авторы: Терасаки, Робинс, Ангели, Борн. Я поглощал книги этих и других авторов с усердным постоянством. Продолжая работать дворником в музее Серова, я все свое свободное время просиживал в библиотеке, занимаясь генетикой и философией, чтобы в один прекрасный день закричать миру: «Начали!» О, как я ждал этого дня! Быстрее бы! Я чувствовал, что волею судьбы Василий Караманов оказался между двумя эпохами, что именно ему поручено закончить историю землян — устаревшую, беспомощную, которая лишь криком пытается обратить на себя внимание, — и начать новую эру — эру существ многомерного разума. В последнее время к своему сараю я стал относиться особенно трепетно: как христиане к церкви, как иудеи к синагоге, как мусульмане к мечети. Это ветхое жилище стало для меня храмом, в котором я по ночам обдумывал переустройство мира, — не только ближнего, но всего универсума. Во время этих ночных бдений какие только феерические картины ни лезли в голову, ни радовали сознание! И их всегда венчало одно полотно, выполненное компьютерной графикой: Василий Караманов разрезает красную ленточку, и cosmicus спокойно, с чувством собственного достоинства входят в совершенно новый, вечный мир познания. Вот и сейчас я лежал на своем тюфяке, укрывшись допотопным пледом, и продолжал размышлять, — на этот раз о физиологических возможностях путивльцев. Человек созрел в мутациях, но в гармоничных условиях. Последние несколько десятков миллионов лет температура планеты была спокойной. Поэтому
