Вскоре над вечерним свадебным торжеством завис странный, гнетущий стон из плача, мата, проклятий, смеха, детских криков и музыкального рева. Возникало впечатление, что пространство праздника затягивается тяжелым и удушливым облаком. Лица людей искажались, точно они задыхались; ором пытались помочь себе, но тщетно. Потом зажглись фонари на столбах и я увидел тени — они мелькали в своем бессильном исступлении.
Наконец случилось то, что должно было случиться. У автомобилей и тракторов захороводилась драка, распространяющаяся со скоростью пожара в сухом валежнике. Завизжали бабы и молодки. Захрипели мужики. Захрустели кости… Я сидел за столом и ковырялся в винегрете. Алиса смеялась.
— Ты что, Алеха! — выбежал из боя Иван в рваной рубахе, заглотил стакан бражки. — Бей залипухинских!
— А где, кто? — поднимался из-за стола.
— Бей всех, да не убивай, — и рванулся в дело.
— Сиди, — Алиса потянула меня за руку. — Это у них такая народная игра, Алеша.
— Я тоже хочу поиграть, — и, освободив руку от дамского захвата, шагнул в напряженное ночное пространство.
Варево из человеческих тел стонало, хлюпало кровью, горланило, надсаживалось. Я почувствовал ненависть ко всему этому пьяному, невменяемому сброду, развлекающемуся таким традиционным способом. Ненависть залила мои клетки свинчаткой, и я начал работать по теням, как был научен добросердечными своими командирами 104-ой дивизии ВДВ. Бил и не чувствовал боли. Били меня и все равно не чувствовал боли.
Было такое ощущение, что пробиваюсь сквозь плотную телесную ткань, рвущейся под жестокими и свирепыми ударами. И с каждым удачным ударом ощущал, как в меня возвращается сила, беспощадность и гнев.
Я разбивал кулаки о невидимые хрипящие рабские рожи, и боли не чувствовал. Я разбивал кулаки о тени, не чувствовал боли и понимал, что вновь вернулся на войну.
Народное кулачное побоище закончилась тем, что залипухинские с проклятиями и позором отступили в ночь. И ночь заглотила их, как тени вбирают слабых людей. А растерзанные и битые победители вернулись за столы.
— Леха, — горланил Иван. — Ты чяго своих дубил?.. Бей своих, чтобы чужие боялися? Ха-ха!
— Сам сказал — бить всех! — передернул плечом.
— Ты весь в крови, — сказала Алиса.
— Это чужая кровь, — сказал я.
— Пошли, аника-воин, — взяла меня за руку и повела, как мать ребенка.
— Куда?
— Не бойся, — засмеялась, — если я и кусаюсь, то не больно.
… По угадываемой в лунных лопухах тропинке мы продрались к баньке. Это я понял по теплому парному запаху, исходящему из дверей. Алиса зажгла свечу, и наши тени четко отпечатались на бревнах. На лавке отдыхали березовые веники.
