— Господи, кто это такие? — визжали девочки.
— Чудовища из созвездия Черных Маргиналов, — орал Санька. — Вы их не видите, а я вижу!.. Прекрасно их вижу, они похожи на нас! Ха-ха!..
— Прекрати! Совсем съехал с орбиты! — требовала Валерия.
— Дур-р-ра!.. Они рядом! Они в нас! Они жрут наше сердце, нашу печень, наши легкие, нашу душу!.. Слышите, как они чавкают, скурлатаи! Мы сами себя жрем… сами себя… Сами себя истребляем, вы меня слышите?!
Когда самолет хлопнулся на бетонные плиты посадочной полосы и мы, груз триста, с облегчением и радостью смотрящие на близкую промозглую и любимую родину, решили, что вернулись и теперь все будет в порядке… мы увидели, как из брюха АНТея на секущую снежную слякоть выносят гробы… Груз двести… Штампованные, наглухо заваренные ящики заводского производства, быстро накрывающиеся ночным снегом, точно грязным саваном.
Железнодорожный перегон был снова перекрыт. Я выключил фордовский мотор. По-ночному шумели деревья. Далеко стучал на стыках поезд. Зазвонил сигнал у дежурного домика… Странные, заштрихованные ночью лица — лица людей, которых я не знаю.
— И долго мы так? — прохрипел Серов. — Давай музыку?
Я выполнил его просьбу. Я всегда стараюсь исполнять просьбу друзей. Музыкальный шквал смел тишину.
— Громче! Ну же! Громче? — орал поэт, выбираясь из машины. — Давай! Давай!.. Ааа!
Я хотел его остановить, однако девочки и моложавая пара тоже принялись отплясывать нечто немыслимое и звериное…
Они хохотали, они бились в световом пятне, как паяцы, они, отравленные ядовитыми парами, теряли связь с реальным миром, они защищались от него безумной пляской, они, наверно, были счастливее меня?.. И среди них была девочка по имени Полина. Девочка, которая нравилась мне.
Потом я увидел огни поезда, это был товарняк. Своим тяжелым танковым звуком он перебил музыку. Он проходил перегон торжественно и неотвратимо. На открытых площадках стояли военные машины и танки, накрытые брезентом. Сверкнула знакомая мне легированная сталь штык-ножа часового…
Мой друг нетвердо пробежал к рельсам, остановился перед двигающейся железной стеной и, перегибаясь надвое от усилий, заорал… То, что он орал, было понятно по напряженно дергающейся голове. Он орал на стальную непобедимую лавину. Что кричал, никто не знает… Может, матерился; может, читал стихи… Никто не знает.
Опись
нашей памяти нельзя представить себе
разорванной на две части. Это единый лист со следами
штампов, подчисток и нескольких капель крови.
