— Шишку! — повторил Максюта.
— Да, да, шишку. Слушай, я переведу тебе с латинского языка. «Для того чтобы камень этот проявил свои экстранормальные свойства, необходима определенная Космическая ситуация…» Понимаешь?
— Ни черта.
— Постараюсь объяснить. Знаешь, что есть такие астрологи, звездочеты, предсказатели судьбы, которые составляют гороскопы, сиречь таблицы положения небесных тел, от которого зависит, по их мнению, и жизнь и смерть человека?
— Глупости, — сказал Максюта.
— Да, да, и я верю, что глупости. Но, как пишет Герман Ацилиус фон Мейендорф, а он был знаток этого дела, каждый экземпляр философского камня имеет собственный гороскоп, совершенно как человек. И значит, в другой космической ситуации он просто не проявит своих волшебных свойств — посмотришь и скажешь: да это обыкновенная шишка, больше ничего.
Максюта покачал головой — ну и ну! Но, значит, возможно и такое — у каждого человека свой собственный философский камень, который только для него одного волшебный?
Миллер умолк, пораженный мыслью Максюты. Потом заговорил о таинствах метафизики, о трансцендентных знаниях, об алхимии, давно отвергнутой подлинной наукой.
Максюта его прервал:
— Значит, правду говорят, что оно может превращать в золото? А я-то, дурачок, мечтал, бывало, клад, что ли, найти, чтобы выкупиться у барина…
Миллер, ударяя себя кулаком в грудь, принялся доказывать, что все это сущий бред.
Максюта встал, оправил кафтан, ремни, щелкнул пряжкой.
— Пойду караулы проверю. А ты, брат Федя, что я тебе скажу… Истина или нет — философский камень, для меня сейчас истина одна. По сказке того графа, цесарца, государыня назначила ему аудиенцию через семь дней. Значит, семь дней мне жизни. Семь дней!
— Но где же его тогда искать, где? — горестно восклицал Миллер.
— Вот именно — где? Пойди туда — не знаю куда. Принеси то — не знаю что.
Услышав пословицу, Миллер кинулся за своей нотицбух, но Максюта вышел, плотно притворив за собой дверь.
Нева, серебряная, словно застывшая, угадывалась за силуэтами деревьев. В безбрежном светлом небе повис серпик месяца. А воздух был глух и насыщен тишиной, которой мешал только далекий брех собак.
Одного часового Максюта обнаружил болтающим с профессорской горничной. Другой, прислонясь к парапету, похрапывал и очнулся, только когда Максюта хотел взять у него мушкет.
Наказывать не хотелось, и он ограничился устными внушениями. Поднялся в левое крыло Кикиных палат, где располагалась Кунсткамера. Гулкие коридоры в рассеянном полуночном свете были неприветливы. Под сводами отдавалось эхо шагов, в углах таились настороженные тени.
