— Зато теперь он слишком быстро к ней возвращается, — с долей осуждения пробормотал Жан, но так, чтобы Разумов—ский его не услышал.
За столом говорили в основном Жан и Пабло. Соня подбадривала обоих заинтересованными репликами. О том, что происходило с ним в рыбачьем поселке, в свое время он так и не успел ей рассказать.
Шастейль посмеивался над рыбаками, которые поначалу ему не доверяли, потому что жители поселка никогда не видели обычного врача и лечили себя сами просто вином, подогретым вином или вином с травами. В тяжелых случаях обращались к знахарке. Но часто не ходили, побаивались ее. Считали ведьмой, а знаться с такой, как известно, себе дороже. Но и не выдавали ее монахам, которые порой в поселок наведывались. Если бы знахарку сожгли, кто бы стал их лечить?
Пабло простодушно поведал сидящим за столом о своем внезапном обогащении и о том, как местные аристократы не хотят с ним общаться.
— Но зато, когда заказывают мне свои портреты, торгуются за каждый реал, а уж позируя, столько драгоценностей на себя навешивают, что у меня золотой краски вдвое уходит против любой другой. Конечно, мне далеко до Гойи,[2] и пишу я, как привык, как меня учили — возвышенные чувства, идеальная природа, но у меня и возлюбленная не герцогиня Альба, как у Франсиско, а простая маха… И знаете, я впервые понял, что люди правы: деньги идут к деньгам. Представьте, моя тетка, здоровая и моложавая, вдруг приказала долго жить. Муж у нее был процентщик, вот и старушка, можно сказать, на мешке с деньгами сидела. Кому все досталось? Мне. При том, что я вовсе не единственный ее наследник… Вот только титул купить у нас не так просто, как во Франции. Может, и мне туда с вами поехать? Как, Жан, в случае чего разрешишь мне у тебя дома пожить?
— С дорогой душой, — отозвался тот. — Да еще и стану рекомендовать тебя своим пациентам. Мол, знаменитый испанский художник приехал. Портреты, которые он пишет, со временем станут богатством почище иного клада.
Приятели рассмеялись.
— Кто знает, может, так и случится, — поддержала их разговор Соня, чем заслужила благодарную улыбку Риччи.
И только Разумовский за столом не проронил ни слова.
— Соня! Посмотри на себя, в кого ты превратилась! Где та тихая, нежная девушка? Где хрупкий цветок, который трепетал от невинного поцелуя?..
— Леонид, ты увлекся, — сухо сказала Соня, приподнимаясь на локте.
Пресловутые кушетки Риччи стояли теперь в трех комнатах, и один топчан — в комнате прислуги, примыкавшей к Сониной спальне. Только благодаря ее ненавязчивому отказу слуги Пабло Риччи не заставили мебелью все комнаты ее особняка. Пока, по ее мнению, хватало места, чтобы на этих скромных и не очень ложах почивали нынешние обитатели особняка мадам де Савари. Не запутаться бы в этих именах. Если бы Леонид поинтересовался, что за имя числится в документах, Соне пришлось бы рассказывать ему долгую, но увлекательную историю своей поездки в Париж, а потом и в Австрию, в которую, впрочем, княжна так и не доехала.
