"Во-первых, что касается нашей веры, мы хотим, чтобы ересь Лютера, Виклифа, Гуса, Меланктона и другие ереси анабаптистов были запрещены и уничтожены в этом королевстве. Во-вторых, Рим должен быть восстановлен как местопребывание верховной церковной власти, а епископы должны там посвящаться в сан, как того требует обычай…
Имущество и строения, принадлежавшие упраздненным аббатствам, должны быть им возвращены. Да обретут вновь кров свой монастырские братья!"
Корнуэльский бунт 1547 года начался с убийства Уильяма Боди, представителя правительства Эдуарда VI, прибывшего в Хилстон для проведения в жизнь религиозной реформы. После убийства один из руководителей бунта заявил публично на базарной площади: "Тот, кто встанет на сторону этого Боди и будет следовать новой моде, понесет такое же наказание". На своем знамени повстанцы символически изобразили пять ран Христа, монстранц и чашу причастия, со всей очевидностью свидетельствующие о приверженности традиционным обрядам.
Конфликт вероисповеданий XVI века можно, таким образом, рассматривать как трагическое столкновение двух неприятий нового. Одни клеймили позором оскверняющие Библию наслоения, накопленные в течение веков римской Церковью. Другие цеплялись за обряды, знакомые им с детства и которые исполнялись их предками. Все были обращены к прошлому. Никто не хотел быть новатором. Для человека того времени любое изменение означало нарушение установленного порядка. Необычное воспринималось как опасность. Так, в протестантской Германии конца XVI века поднялась волна протеста и паники, грозившая кровавыми событиями, когда встал вопрос о принятии грегорианского календаря, утвержденного Римом в 1582 году. Уж не был ли этот календарь папским? Но это было внешней стороной сомнений. На самом деле в глубине души люди боялись неведомых изменений в летосчислении.
Далекое, новое, необычное вызывало у людей страх. Но люди боялись также ближнего, то есть соседей. В наше время люди живут в громадном концентрическом мире, и часто соседи по лестничной площадке не знают друг друга. Звуки, доносящиеся из соседней квартиры, известны лучше, чем лицо его владельца. Вот так мы и живем в дымке анонимной монотонности, повторяющейся в тысячный раз изо дня в день. Раньше было иначе. В мире, который мы потеряли, сосед был известен, и даже слишком. Он давил на вас. Люди, ограниченные тесными рамками горизонта, постоянно испытывали неутолимую страсть, взаимную ненависть, все время подпитываемые претензии. Поэтому иметь соседа-друга было неоценимой удачей.
