— Ладно, не реви! Седни Макаровна придет, ее и спросим с пристрастием, куды нашего Женечку подевала! — сурово оборвала ее мать.
Но ждали они в тот день вторую Макаровну напрасно. Прождавши так впустую несколько дней, они потащились добиваться ясности к дусиковой фатере. Что, блин, за дела?..
А дела у дусика и впрямь были неважные. В зеркала он теперь не заглядывал, наощупь брился. Через неделю таких мучений, вдобавок ко всему, теща Елизавета Макаровна неожиданно загремела с гипертоническим кризом в больницу.
И еще обстановка в его родном учреждении стала напоминать растревоженный улей. Сослуживцы друг на друга смотрели с опаской, о будущем старались не говорить. Хотя именно это напрямую входило в их служебные обязанности. Причем, странное дело, все ходили какие-то недобритые, с характерными порезами на подбородке. И к партийному аскетизму неожиданно стали рвение проявлять. Завхозиха заколебалась зеркала из кабинетов выносить.
Тут еще тайком домой Женечка из института приехал погостить. Ночным барнаульским поездом по-тихому просочился. Денег взять, одежду зимнюю и продуктов из обкомовской столовки.
Поэтому совершенно они в делах этих позабыли письма тем двум дурам деревенским передавать, закрутились. Не до писем было.
И, конечно, мать с бабкой Женьки тут же начали днями торчать у сторожки, сменяя друг друга, чтобы при встрече хватать за рукава всех, включая Феньку, и требовать себе весточки. Женькина бабка настырно допытывалась на счет адреса того института, куды внука дели. А мать только терла глаза углом шерстяного платка и норовила шмыгнуть через турникет охраны с каким-то узлом, в очертаниях которого угадывались грубые мужские ботинки. Надоели, пуще горькой редьки. Лена дусикова пожалела даже, что раньше им письма сочиняла, неблагодарным. Она решила из вредности больше ничего им не писать. Вилена Рэмовна померла, хорониться больше не от кого ей было. Это Лене так казалось, конечно. Не могла она всерьез принять установку старшего поколения жить вечно.
Дусик же посчитал политически недальновидным шагом сдавать сейчас все карты, резко менять имидж. Так он дома ближним объяснил, чтобы не волновать лишний раз, не нагнетать обстановку.
За ужином сидел теперь Валентин Борисович тихо, искоса поглядывая в окно на два женских силуэта возле сторожки, мокнущих под дождем. Думы тяжкие его одолевали.
Положил он тяжелую отцовскую руку сыну на плечо и сказал: «Завтра приедешь будто бы московским поездом и сразу к этим швындрам отправишься. Бабушка тебе планчик накидала, как до них добраться. На вот, из больницы передала.»
