А я, между прочим, и не очень побаиваюсь! Вон, когда мне показалось, что Ага ночью плачет, меня ноги сами вынесли — я и подумать не успел, что в столовой страшно.
Я подумал про Агу, и моя злость сама собой стала куда-то уходить.
А действительно! Ведь я тогда ничего не боялся! И тут мне в голову интересная мысль пришла — я даже сел на кровати. Ведь это потому получилось, что я в ту минуту не думал про страшное, про то, что я чего-то жуткое увидеть могу, а про Агу думал, что ей плохо… И тут же я про этого Серёжу Иванова подумал. Он, наверное, такой бесстрашный был потому, что всегда про других думал, а не про то, как ему самому плохо будет.
Я вскочил и стал ходить по комнате.
Да что же это со мной? Ничего понять невозможно! Раньше жил себе не тужил, а как стал этого Иванова разыскивать, так вдруг всех стало жалко: и Агу, и Форген-Моргена, и Эмлембу (как она за меня ручонку тянула, с платочком засморканным), и даже деда жалко!
И за что его жалеть, не понимаю, а как вспомню его кепку мохнатую и поднятый воротник пальто (он зимой и летом в осеннем пальто ходит), так мне его почему-то жаль…
Как будто он себе не может шубу купить! Он же, Ага говорила, миллион заработал.
А всё равно, хоть и миллион, а мне его жалко. Это всё из-за Иванова началось! Я ведь об Иванове всё время думаю. Нет. Ещё раньше, когда мне в Доме прессы Георгий Алексеевич жестяную кружку подсунул. Может, она и правда волшебная?
Я взобрался на подоконник и стал смотреть в окно. У нас дом стоит на углу, и далеко видно. Всё окна, окна… И везде люди живут. И везде жили такие же ребята, как Иванов, а потом война началась и их всех убили… Ищи не ищи! И Демидов, и Мироненко, и этот Серёжа. Их было двадцать миллионов! Вот если бы их поставить плечом к плечу в одну шеренгу, они вытянулись бы строем на двадцать миллионов метров.
Я подышал на стекло и стал считать.
— Вот двадцать миллионов метров. В одном километре — тысяча метров. Нули сокращаем. Получается двадцать тысяч километров. Половина экватора! Ой-ой-ой… Это значит, человек выезжает на поезде из Бреста во Владивосток, а они вдоль насыпи стоят. Он днём и ночью едет, едет… Через степи, горы, через реки, через тайгу… Поезд гудит, стучат колёса на стыках… А как глянешь в окно, они стоят… Стоят молодые и постарше, стоят пехотинцы, танкисты, кавалеристы, лётчики, моряки… В летнем и зимнем обмундировании, в пилотках и касках, в ушанках и бескозырках. Неделями идёт поезд, а они всё стоят… И смотрят на меня… Какой я? И где-то там, в этой цепи, стоят и Мироненко, и Демидов… И Серёжа Иванов… Самый лучший человек на свете, как про него Антонина Николаевна сказала… Самый лучший, самый храбрый, потому что был самый добрый…
