Исходя из всего этого, Александр Степанович и сообщил о письме, обвинявшем его, Юлию Александровну и Васю Кулькова в «семейственности».
— Я бы мог доказать, что многим людям, ставшим гордостью человечества, родственные узы, объединяя, умножая силы, помогали служить делам благороднейшим.
— И докажи! — посоветовала Катя.
— Ну да… Попробуй назвать бессмертные имена! Сразу услышишь в ответ: «Причисляете себя к этому рангу?» Но ведь кто-то — не помню уж кто сказал: «Хочешь понять обыкновенное — примерь на великое!»
Катя поняла, что, если дедушка прибегает к такому количеству цитат и сравнений, ему, маме и Васе грозит нечто опасное. Признаки тошноты зашевелились в желудке и неспешно стали подкатываться к груди и горлу. Словно грозя тому, кто поднял свою неопознанную руку на любимых ею людей, Катя стиснула кулаки: детству свойственно отстаивать справедливость в драке, а не в словесных дискуссиях.
— И про Васю… тоже написано?
— Это уж вовсе бессовестно! — возмутился Александр Степанович так зычно, что эхо подхватило его возмущение. — Накалякали, что Вася фактически мой сын. Хотя отца его зовут Григорием Кузьмичом и он, слава богу, жив-здоров. Выходит, что семейственность создалась вопиющая!…
То, что Васю посчитали сыном Александра Степановича, Кате понравилось.
— И лизоблюдом его назвали, — потише добавил Александр Степанович.
Катя подумала, что уж лучше бы Васю назвали хулиганом или еще кем-нибудь.
— Оказывается, это не первый донос. Был еще один. Его от меня скрыли… И в обоих случаях Вася пострадал больше всех: согласись, считаться покровителем, благодетелем приятней, чем лизоблюдом и прилипалой. Таким, я уверен, макаром! — Александр Степанович оглянулся, по привычке проверяя, не слышит ли его Юлия Александровна. Хоть она была в городе. «Говори уж лучше — „таким Антоном“, — советовала ему дочь. — Пусть думают, что ты имеешь в виду Макаренко».
— Самое чудовищное, знаешь, что? — спросил Александр Степанович.
— Что?
— Оба доноса написаны детской рукой. Одной и той же… Стало быть, кто-то, называющий себя педагогом и работающий в нашем институте, вовлек ребенка в интригу. Неважно, против нашей семьи или против другой, но вовлек… Ребенка! Это не подлежит прощению. — Александр Степанович беспощадно лупил свою голову. И она бы, вероятно, не выдержала, если б не была до такой степени львиной. — Это же патологический факт. Повторяю: прощению не подлежит!
Он продолжал нарушать педагогическую теорию о необходимости особой манеры разговора с детьми. Рассказывал внучке все как есть, без купюр, которых требовал ее возраст. И теми же словами, какими рассказывал бы своей взрослой дочери, если б не боялся снова ранить ее хоть малейшей неприятностью после того ранения, что перенесла она шесть лет назад, и последствие которого — женское одиночество — грозило не покинуть Юлию Александровну никогда. Не излиться огнедышащей откровенностью вулканический малининский характер в тот вечер не мог.
