Бедняга пришел в ярость и заорал: «Черт тебя побери, что там может быть остального, если она не родовита, не богата, не красива и не умна? Единственно, что у нее, стало быть, есть, — это как раз то, чего у нее нет: характер!»
На этом застиг их Час, и злодей-сват, закройщик супружеских судеб, мастер украсть, соврать, надуть, где надо — подштопать, где надо надставить, сам оказался мужем чучела, которое хотел подсунуть другому. Подняли тут новобрачные гвалт невообразимый: «Да кто ты такая?», «А ты откуда взялся?», «Ты моей подметки не стоишь!» Так вот и ели они друг друга поедом.
Один поэт читал в тесной компании презатейливое стихотворение, столь обильно пропитанное латынью, столь густо пересыпанное тарабарщиной, столь искусно замешанное на длиннющих периодах и утыканное вводными предложениями, что слушателям в пору было идти причащаться, так изголодалось их разумение, отвергавшее сию неудобоваримую пищу. На четвертой строфе застиг поэта Час, и так как стихи нагнали такую темень, что зги не видно было, слетелись совы и летучие мыши, а собравшиеся зажгли фонари да свечи и продолжали внимать, словно ночной дозор, той музе, чье имя «…врагиня дня, накинувшая черный плащ на лик».
Один из слушателей, с огарком в руке, подошел вплотную к поэту (темному, как зимняя ночь, из тех, что темней могилы), и тут бумага вспыхнула и запылала. Увидев, что горит его творение, стихотворец пришел в неистовство, а виновник поджога молвил:
— Это стихотворение только и может стать ярким и светлым, если его зажечь. Факел-то получился на славу, не то что стихи!
Одна потаскуха, с виду ни дать ни взять пирамида, с таким трудом протискивалась в дверь, выходя из дому, что косяки аж в пот бросило, ибо фижмы ее были столь пышно вздуты, будто под юбками уместилось несколько носильщиков, чтобы таскать ее на себе, как чудовищного змея на карнавальном шествии. Этими юбками подметала она панель сразу по обе стороны площади; тут застиг ее Час, юбки вывернулись наизнанку и, взвившись вверх, поглотили свою хозяйку на манер опрокинутого колокола или мельничного ковша. Тогда-то и обнаружилось, что потаскуха, желая похвастать особой пышностью бедер, навертела на себя изрядную толику тряпок, среди которых была и скатерть, накрывавшая ее живот, будто стол в таверне; на боку красовался ковер, сложенный вдвое; самым же примечательным оказался открывшийся взорам обезглавленный Олоферн, ибо о нем-то и повествовал рисунок на ковре.
