Друзья, уж лучше быть с родной земли изгнанным, нежели в родную землю загнанным; огласка в одно ухо вошла, из другого вышла; коли на позор нас выставят — от этого никому ни тепло ни холодно, сей позор нам не в зазор; коли сечь возьмутся — тут уж выбора нет, бери, коли дают. Может, когда оголят тебя, еще народ телеса твои похвалит, а когда с кобылки слезешь прикроешь зад курткой. Коли пытать будут да правды добиваться — что с нас, вралей, возьмешь? Пытка — напрасный труд, правды от нас, так же как и от портных, не добьешься. Коли на каторгу отправят — послужим королю бритыми головушками: пусть светят ему наши макушки, меньше будет расходовать на светильники. Коли повесят, это уж пахнет finibus terrae,[10] да ведь двум смертям не бывать! Зато будь висельник каким ни на есть плутом, родителям его всегда почет, ибо все олухи только и делают, что хором твердят: обесчестил-де сынок родителей, а ведь что за достойные да благородные люди! А коль скоро, пока мы живы, лекари да аптекари рвут у нас деньги из глотки, разве плохо заболеть пеньковой болезнью и эдак оставить их с носом? Итак, господа, беритесь за дело!
Не успел он договорить, как прощелыги закутались в простыни, сунули огарки в карман для обмана воров, спустились на одеяле через окно на улицу и разбежались кто куда: взламывать сундуки, поднимать щеколды да шарить по карманам — только пятки засверкали!
XXIII
ИМПЕРАТОРСКАЯ ИТАЛИЯ
Императорская Италия, у коей от славного прошлого сохранилось только имя, узрев однажды, что монархия ее распадается на куски, за счет которых расширяются владения различных князей, и что судебные власти ее только тем и заняты, что латают порядком излохматившиеся ее земли; уразумев, что если ей когда-то и удалось прибрать себе то, чем владели многие, это не значит, что она с такой же легкостью сможет одна вернуть себе то, чем завладели теперь другие; почувствовав себя обнищавшей, а поэтому приобретшей легкость небывалую за счет веса утраченных провинций, пошла в ярмарочные плясуньи и, не чуя земли под ногами, взялась ходить по тугому канату, всему миру на погляденье. А колышки, на коих сей канат держался, укрепила она в Риме и в Савойе. Любовались же на нее, хлопая одобрительно в ладоши, Испания, с одной стороны, и Франция — с другой. Оба монарха сих великих держав с глубочайшим вниманием следили за ее прыжками и вольтами, дабы заметить вовремя, куда она клонится, и подхватить, буде она упадет. Увидя, как насторожились сии зрители, взяла Италия в руки заместо балансира венецианскую синьорию, дабы с ее помощью держать равновесие и с уверенностью ходить туда и сюда по столь узкой стезе; с точностью рассчитав свои движения, она принялась прыгать и вертеться самым чудесным образом, прикидываясь подчас, что вот-вот упадет, то в сторону Испании, то в сторону Франции, и изрядно забавляясь горячностью, с коей те протягивали к ней руки и норовили схватить ее, а все, кто собрался поглядеть на это зрелище, весьма потешались, когда оба короля неизменно оставались ни с чем. За подобными увеселениями и застиг их Час; дабы перевес оказался на его стороне, король Франции, отчаявшись победить в открытой борьбе, надумал расшатать маленько колышек, что был вбит в Савойе. А монарх испанский раскусил его замысел и тотчас же выставил заместо подпорок государство Миланское, королевство Неаполитанское и Сицилию. Италия меж тем все плясала да плясала на канате, пока не увидела себя распятой, как на кресте, на той самой палке, что держала для равновесия за плечами; отшвырнула она палку и, ухватившись руками за канат, промолвила: «Полно, не ходить мне больше по канату, ежели те, кто смотрит на меня, только и ждут, чтоб я грянулась оземь, а то, что поддерживало меня, обернулось тяжким крестом».
