— Ты, гаденыш… Ты в кого стрелял?!
— Пустите, полковник. Пустите немедленно!
У Каховского жалкие глаза и капризно скривленный рот мальчишки, пойманного лицейским цербером.
Корсакова оттаскивают в сторону, успокаивают.
Он нервной походкой идет вдоль строя. Подальше от мальчишек с пугачами, решивших поиграть в войну.
«К черту все! К черту! Скорее бы закончили балаган».
Над площадью плывет призывный голос горна.
Верные царю войска, расступаются, в промежутки выкатывают орудия, суетятся канониры.
Корсаков улыбается.
«Вот и славно!»
Вдоль каре рассыпаются вскрики команд. Строй еще плотнее смыкается. Каре ощетинивается ершом штыков.
Залп!
Стальные шершни картечи рвут строй. Мертво валятся одни, опрокидываются другие, третьи обморочно оседают на подкосившихся ногах. Крики, стоны, кровь…
Тугой шар эха катится над Невой. Пороховой дым застилает площадь.
Еще залп.
Жесткий удар клюет в плечо, и Корсаков лицом падает в истоптанный снег…
Кто-то переворачивает его на спину.
В сером небе беззвучно парят снежинки. Кажется, они сами собой слагаются в странные, угловатые знаки.
Он пытается прочесть загадочные письмена. На удивление, у него получается легко и просто, будто знал этот язык с детства.
Чья-то тень закрывает небо.
— Не мешайте! — кричит Корсаков.
Но из горла вырывается только хрип.
— Этот еще жив, — доносится откуда-то сверху.
* * *
— Я живой… Живой, пустите!
— Живой, конечно живой. Ты чего, Игорек?
Корсаков с трудом открыл глаза.
Голова кружилась, виски ломило нестерпимо. Застонав, он пошарил возле себя, и, опираясь на руки сел. Как сквозь туман, он разглядел в полумраке лицо Примака. Леня улыбался.
Пахло хлоркой и ночлежкой. Осторожно поворачивая голову, Корсаков осмотрелся.
Маленькая комната, с крашеными темной краской стенами, тусклая лампочка, дверь из стальных прутьев. На лавке возле стены похрапывали Константин и Герман. Возле двери, согнувшись в три погибели, раскачивался мужик в пальто, с полуоторванным воротником, на голом теле и галошах на босую ногу. Он с тупым упорством толкал дверь плечом и нечленораздельно чего-то бормотал.
— Замели нас, Игорек. — Леня пошлепал губами ему в самое ухо. — Мусора замели, век свободы не видать!
— Это я уже понял, — с трудом шевеля языком, прошептал Корсаков. — За что?
Примак помялся.
— Видишь, дело какое… Я на тебя понадеялся. Думал, остановишь, когда у меня уж совсем крышу сорвет. А ты первым вырубился. А они, — он кивнул в сторону спящих, — как с цепи сорвались. Особенно Герасим.
