Это не произвело на меня особого впечатления – незаметно для себя я вдруг перестал обращать внимание на женщин. Словно возвратившись в прошлое, я искал встреч только с Мариной и только ее прелести волновали мое воображение. Не знаю, вспыхнуло ли это старое чувство, или общая опасность так сблизила нас. Одним словом, я отреагировал на слова Инны равнодушным пожатием плеч и выбрался из машины.
Вадик тоже спрыгнул на асфальт – с укладкой в руках – и не удержался от ехидного вопроса:
– Вот вы Славика не берете, а если больного тащить – сами впряжетесь?
– Вы его сверху сбросьте, – цинично посоветовал Славик. – А я его здесь поймаю.
Он был страшно рад, что ему не придется трудиться. Не знаю, каковы успехи у моих юных помощников на студенческом поприще, но по части хладнокровного отношения к больным и болезни они явно преуспевают. Что ж, это тоже немаловажное качество.
В просторном и роскошном лифте наша тройка поднялась на двенадцатый этаж высотки. На лестничной площадке, из которой при желании можно было сделать баскетбольную площадку, нас встретила пожилая, скромно одетая женщина с терпеливым усталым лицом.
– Сюда, пожалуйста! – торопливо произнесла она, ведя нас к высоким дверям квартиры.
– Простите, не припоминаю, – сказал я. – Вы жена?
– Нет, что вы! Я домработница. Клавдия Сергеевна сейчас с мужем. Ему очень плохо, а морфий, знаете, неожиданно закончился…
Все было именно так, как я и думал. Мы вошли в переднюю, отразившись в глади огромного настенного зеркала. Вадик с удовольствием таращился на обстановку, которая, несмотря на показную пышность, грешила, на мой взгляд, излишней старомодностью и уклоном в некий бытовой бюрократизм – массивные кресла, антикварные резные шкафы и мамонтообразный стол в кабинете скорее подавляли, чем создавали подлинное ощущение уюта.
Навстречу нам из спальни вышла жена больного – худощавая, видимо, некогда очень привлекательная женщина; она и сейчас пыталась сохранять повадки недоступной, знающей себе цену красавицы. Однако время не пощадило ее и во множестве оставило свои следы на морщинистой шее, дряблых щеках и побледневших тонких губах. Жемчужная нитка в вырезе черного платья, бриллиантовая брошь и кольца на высохших, покрытых пигментацией пальцах смотрелись вызывающе нелепо.
– Федор Никодимович ждет вас, – заявила женщина с еле уловимым упреком. – Ему необходимо обезболивающее. Наш запас кончился.
Коротко кивнув, я прошел в спальню. Больной лежал на широкой кровати, затерявшись среди горы одеял и подушек. Его желтое, изможденное лицо было неподвижным. Только наполненные болью и отчаяньем глаза мрачно сверкали на фоне белоснежного белья.
