«Что ты делаешь? С ума сходишь? – говорил он сам себе, удивляясь собственным поступкам. Но вместе с тем будто какой-то другой человек в нем самом был взбешен до беспамятства и будто подсказывал: – Все одно! Коли топиться собираешься с горя, так что уж тут опасаться. Делай что хочешь, хоть перестреляй всех проезжих. А затем себе пулю в лоб пусти!»
И, положив пистолеты пред собой на стол, Галкин снова сел и насильно проглотил две ложки каши.
И хозяин, и незнакомец постояли несколько мгновений пред ним, молча и недоумевая.
– Да вы поймите, ваше благородие, – заговорил человек с позументами. – Знаете ли вы, собственно, кому горницы сии нужны? Моему барину, его сиятельству…
– Я с тобою, холопом, – перебил его Галкин, – больше разговаривать желания совсем не имею. Пошел отсюда вон! И ты, хозяин… Уходите оба. Одна горница свободная есть, и пусть ее занимает проезжий. А этой я не уступлю! Кажется, совсем понятно! А затем, коли кто мне еще слово лишнее скажет, в того я выпущу катушку свинцовую.
Галкин взял один пистолет в руки, отщелкнул кремень и, хладнокровно поправив пальцем порох на полке, как бы прицелился в стоящих.
Хозяин попятился первый и вышел за дверь, а вслед за ним двинулся и лакей. Но с порога он выговорил дерзко и грозя пальцем:
– Сейчас доложу графу, и мы вас тут, хоть вы и офицер, обучим светскости на всю вашу жизнь!
Какой-то дьявол-искуситель будто толкнул Галкина в руку. Бог весть почему – он после никогда не мог понять – палец его надавил шалнер:[16] раздался гулкий выстрел, и пуля пробила дверь, которую уже притворял камердинер.
Все, что было в сенях, в соседней горнице и на крыльце бросилось бежать, вопя и крича. Галкин сидел за столом. Пред ним вся комната была полна дыму. Он опустил голову и проговорил:
– Что ж ты, одичал, что ли? разума лишился? Что же это? Ведь убить мог. Да и теперь, что будет еще? Ведь офицер, а не посадский какой. По мундиру узнать и найти можно. Что ж творишь-то ты? Господи помилуй! Должно, я в самом деле от всего моего горя разум потерял.
И, бросив разряженный пистолет на стол, Галкин облокотился на стол, закрыл лицо руками и сидел недвижно в каком-то полусне, без сознания окружающего.
– Речка, – повторял он. – Речка! Зачем речка? Далеко речка? Да и гадко, ух, как гадко! То ли дело вот эдак! Взял, приставил к виску! По-военному и в одно мгновение…
