– Вы хотите сказать, Степан Алексеевич...
– Да, Борис Иосифович, это самое я и имею в виду. Я не понимаю, какое отношение имеет этот человек к работе нашего отделения, но он меня просто нервирует! Если не будут приняты меры, я отказываюсь отвечать за происходящее с людьми, которые работают под моим началом.
– Хорошо, не волнуйтесь, я приму меры. Скажите мне, кстати, по последнему смертному случаю от родных покойного были какие-нибудь претензии?
– Нет, насколько я знаю, претензий не было. Они забрали тело и даже, по-моему, не стали обращаться к судмедэксперту.
– Мне все же не нравятся эти неприятные случаи. Нельзя ли отказаться от подобных опасных операций и по каждому конкретному случаю собирать консилиум?
– Мы постараемся учесть это пожелание, но все предусмотреть невозможно, Борис Иосифович.
– И все же нужно быть осторожнее – иначе мы погубим репутацию нашей клиники. Проведите дополнительное тестирование персонала – у вас много молодых специалистов. Как, кстати, себя ведет этот Воробьев, у которого после проведенной им операции умерла та девушка?
– Замечательно! Больше ни одного прокола. Я думаю, что можно смело уже снять его с наблюдения и предоставить возможность спокойно заниматься самостоятельной практикой.
– Ну, если вы так считаете, то так тому и быть. Займитесь тогда пока этим Жуковым – он тоже мне внушает опасения.
– Но, Борис Иосифович, вы же знаете, что смерть от сердечного приступа на операционном столе – не такая уж и редкость.
– Все равно, будьте начеку, Степан Алексеевич... Всего вам доброго.
Когда за Лямзиным закрылась дверь, Штейнберг достал исчерканный листок, который был сплошь покрыт цифрами и фамилиями, и, глядя на него, глубоко задумался.
