Радовали, конечно, ровные — не чета российским — дороги, превращающие лесистую территорию, по ту сторону границы слывшую вроде бы непроходимой, в некое подобие прилежно расчерченной гимназической тетради. А аккуратные верстовые, сиречь уже километровые, столбики по обочинам? А четкие, хотя и малопонятные, таблички с названиями, педантично, по-немецки, сопровождающие любое жилье, будь то город или деревушка в три дома, какая в России не удостоилась бы даже прозвища, разве что матерного? Да и домики те словно сошедшие с немецкой же рождественской открытки… Э-эх-ма…
Победители чувствовали себя на занятых землях так же, как сиволапый крестьянин, впершийся в грязных опорках на сияющие паркеты барского дома. Неуютно себя чувствовали. Совсем не хозяевами.
Сотня, ежеминутно ожидая треска винтовочной стрельбы, а то и пулеметного лая из подступающих сумерек, втянулась на пустынные, с первого взгляда, улицы города.
Непривычная для русского уха тишина окутывала хмурые кирпичные здания с высокими крышами и запертыми ставнями. Ни тебе собачьего перебреха, ни петушиного, как раз по времени, крика… Только цоканье стальных подков по стертым от времени булыжникам мостовой да редкий конский всхрап. Даже всегдашние балагуры затихли, как на похоронах.
Отряд проследовал по главной улице города до центра — площади перед островерхим зданием ратуши, украшенной памятником какому-то суровому военному в каске с острым шпилем. Там подъесаул Груднев приказал полусотне спешиться, а вторую полусотню отправил на поиски вокзала, который также предстояло занять.
— Если телефон или телеграф действует — сразу доложить, — напутствовал он хорунжего Лапнина.
* * *
Алексей Владимирович никак не мог уснуть, хотя без малого сутки, проведенные в седле, и двенадцатый час ночи на циферблате высоких часов, исправно тикающих в углу чьего-то кабинета, облюбованного офицером для ночлега, никак не располагали к бессоннице. Да и не жаловался никогда на сон тридцатитрехлетний подъесаул, до сих пор страшнейшей из болезней почитавший насморк. А вот поди ж ты! Битый час маялся уже на мягком диване, словно институтка, впервые ощутившая муки любви.
Груднев улыбнулся пришедшему на ум сравнению. Это ж надо такое придумать! Институтка. Барышня…
Совершенно некстати вспомнилась Лизанька, ее тревожные глаза перед расставанием, жмущиеся к материнской юбке Петенька и Машенька… Ох, как хотелось бы сейчас, чтобы сбылись тогдашние наигранно-бодрые слова о скором разгроме тевтонов и победном возвращении к Рождеству…
