– Голубушка – вот ты кто. Папина маленькая голубушка.
Девочку всегда звали Ханичайл, хотя при крещении она была наречена Элоиз Джорджия Маунтджой Хеннесси в епископальной церкви Святого Михаила в Далласе.
Церемония состоялась в Далласе, потому что Роузи не хотела, чтобы в Сан-Антонио знали, что она все еще не вышла замуж за Дэвида, хотя очень на это надеялась.
Дэвид купил своей маленькой Ханичайл мягкого, свернутого калачиком медвежонка.
– Вот тебе, моя маленькая девочка, – сказал он с нежностью, сажая его ей в кроватку. – Будешь обнимать его, когда папы нет дома.
Девочка счастливо вздохнула и закрыла глазки. Дэвид тоже был счастлив: теперь его жизнь была полной чашей.
Прошло несколько недель, летняя жара высушила бесконечные просторы Техаса, и Роузи охватило странное чувство.
– Ты просто ревнуешь, вот и все, – резко сказала ей Элиза. Она хлопотала у плиты, помешивая в кастрюлях рагу из цыпленка и мамалыги – любимое блюдо Дэвида. – Вполне естественно, что женщина чувствует себя так после рождения ребенка. Дети всегда на первом месте. Тебе лучше оставить все как есть, – посоветовала Элиза.
– Ну разве это справедливо? – горько заметила Роузи, хотя знала, что дети должны быть накормлены первыми, первыми выкупаны, но почему их надо первыми целовать? Дэвид каждый вечер, возвращаясь домой и взбегая по лестнице, звал свою Ханичайл. Каждый раз только и слышно: Ханичайл, Ханичайл, Ханичайл... «Черт возьми, – думала Роузи, – а как же я?»
Медленно шли годы. Роузи так и не научилась ездить верхом, как этого хотел Дэвид, чтобы она могла повсюду сопровождать его. Зато она научилась водить машину и стала ездить на «форде» Дэвида в Сан-Антонио, где ходила по магазинам, обедала в фешенебельном ресторане, где у нее была возможность продемонстрировать новую одежду. Иногда она возвращалась домой затемно.
Элиза всегда оставалась с Ханичайл до возвращения Роузи и с облегчением вздыхала, завидев прыгающий свет фар, когда машина подскакивала на корнях, выступавших на проселочной дороге, ведущей к дому. Ей всегда приходилось гадать, вернется домой Роузи или исчезнет навсегда, не в силах оставить театр бурлеска, по которому она так скучала.
Подкрашенная новой помадой и источающая аромат новых духов, Роузи бросала пакеты, скидывала туфли на высоких каблуках и начинала рассказывать Элизе о фильме, который посмотрела, о новой модной одежде, которую она видела на городских женщинах, и о местных торжествах, свидетельницей которых она была, сидя в ресторане, но никогда не задавала вопроса о своей уже давно спящей дочери. И Элиза была готова поклясться, что улавливала в дыхании Роузи запах спиртного.
