– Скорее наоборот, – сказал Филатов после паузы. – Но это еще полбеды. Нас могут привлечь за покушение на президента, а это, брат, совершенно иной уровень ответственности.
Я чувствовал неприятный холод в груди. Конечно, то, что сказал полковник Филатов, не было для меня новостью, я размышлял над своей участью и участью всего нашего управления. И хотя слова полковника были также всего лишь предположением, они имели основания. Такой человек, как он, не мог не знать, что происходит наверху. В его голосе звучал упрек, смысл которого я пытался уловить. Пауза затянулась, мой собеседник по-прежнему внимательно изучал меня.
– Я понимаю, вы хотите сказать, что фактически только я один являюсь виновником того, что президент чуть было не оказался по ту сторону бытия, – неожиданно для самого себя разгорячился я. – Поэтому в случае чего мне следует взять ответственность на себя. Не так ли?
– Ты что, Виктор, – запротестовал полковник, как-то едко улыбаясь. – Как ты мог допустить подобную мысль? Разве я могу подставить тебя или кого-нибудь из наших ребят? Да и отвечать всегда приходится руководству, – в его голосе звучало сожаление. – Или ты уже не веришь в дружбу и боевое братство?
Меня раздражал уже его любезный тон. Я мог отдать на отсечение голову, что в этот момент Филатов разговаривал со мной неискренне. Но по какой-то причине я был нужен ему, иначе он не простил бы мне моей вольности. И я решил действовать по принципу: «Чему быть, того не миновать».
– Отвечу честно, – сказал я. – Сейчас я не знаю, во что можно верить, а во что нет. Все перевернулось с ног на голову. После шести лет работы Леша Терехин вдруг выкидывает такой фортель: играет в гуманность и демократию. Я не знаю, кто прав в этой ситуации: я, собиравшийся выполнить приказ, не задумываясь не о чем, или он, который неожиданно засомневался в правильности этого приказа. Меня всегда учили, что я должен делать, и не имею права этого не делать. Как же быть? Потом, командование доходит до открытого маразма, оно уже не способно четко сформулировать приказ. В самый ответственный момент у меня самого сдают нервы, и это не потому, что я плох или не могу работать четко. Вы же сами понимаете, что в тех случаях, в каких мы тогда оказались, даже машина могла выйти из строя. Вот и получается, что я не могу верить ни в дружбу, ни и боевое братство. Страшно признаться, но я уже сам себе не доверяю.
Я замолчал и посмотрел на полковника. За все время моего монолога он ни разу не перебил меня. Я знал, что подобная откровенность с моей стороны ни к чему хорошему не приведет, но чувствовал острую потребность выговориться, излить накопившуюся внутри горечь.
