Он вдруг побагровел, начал хватать воздух ртом, и Константину Дмитриевичу пришлось при помощи Дениса силой уложить его в постель, подсунув под спину несколько подушек. Однако этот приступ словно вернул хозяина к тому, зачем он пригласил к себе Меркулова.
— Ты уж не обессудь, Костик, что морочу тебе голову, — сказал он, отдышавшись. — Нет-нет, не перебивай, пожалуйста. Я же все понимаю — и что чин у тебя, и что мог бы я, конечно, в милицию обратиться… Но я тебе скажу, Костик, не хотелось бы, чтобы моей коллекцией занимались чужие, равнодушные люди, ты меня понимаешь? Это ведь все, что у меня есть. В ней, в этой коллекции, — он повел вокруг слабой рукой, — вся моя жизнь. Я знаю, коллекция неправильная — тут тебе и книги, и картинки, а еще у меня и эмали есть… Никто таким образом не собирает, а я собирал! Ты сам знаешь, наша профессия — она сухая, и тоже… неправильная… Да-да, поверь ветерану, знаю, что говорю. Или не всегда правильная, скажем так. Мы ведь чаще думаем о том, что должны, обязаны делать, а не о том, как лучше… Вот ты можешь сказать: «Зачем ему, то есть мне, такая нелепая кровать?» Не ты, так твой молодой человек скажет. Верно? Ну а поймете вы, если скажу, что отдал за нее в блокадном Питере две буханки ситного? Думаешь — мародерство? Да ни хрена подобного! Я тогда был мальчишкой и брал ее на дрова. И еще буханку переплатил, между прочим. Но зато спас тогда этой буханкой жену свою будущую и ее мать от голодной смерти… Молодой был, глупый… Какой ценой ее оценивать, эту кровать? Это еще пристойная история, а есть и такие, что никому не расскажешь, да и самого нет-нет да и проймет таким стыдом, что хоть засунь голову под подушку и никогда ее оттуда не высовывай… Ну и что? Осудить меня проще всего… А я не хочу, чтоб судили, хочу, чтоб поняли… Впрочем, сейчас даже и этого не хочу… Сейчас меня больше всего, как это ни глупо, Дюрер волнует…
Он замолчал, устало упал на подушки. Именно что-то подобное Меркулов и подозревал, но имел ли он право судить старика? Он или кто-то другой? Вряд ли. Он был уверен: узнай он даже все до последних деталей, не смог бы осуждать Антона Григорьевича. Ну, не такой это был человек, чтобы совершить подлое, и все тут… Страсть коллекционирования — она по силе сродни всякому иному сильному чувству, и если человек не убивал и не воровал люди за эту страсть готовы простить ему все. Меркулов вздохнул.
— Давайте все по порядку, Антон Григорьевич, — сказал он, рассказывайте, что, собственно, случилось…
