Среди высокопоставленных лиц Ордена я мог бы указать приверженцев всех партий, и Ватикана, и всей Европы. Каждый кардинал, каждый магистр прочих орденов, чуть ли не каждый европейский герцог имел своего наймита в нашем Ордене. Так или иначе, я всегда чувствовал, что за мной наблюдают с сотни разных сторон – начиная со Святого отца и кончая, скажем, герцогом Бургундским.
Посему я взял себе за правило – такова, полагаю, участь всех правителей от сотворения мира до наших дней – доверять одному себе.
Так дождался я вечера 9 июля – одного из множества дней, когда мои заботы были только моими заботами, когда я был не вправе сбросить со своих плеч эту ношу, попросить совета или помощи; одного из тех дней, когда я молился, окруженный толпою рыцарей, обсуждал в Совете восстановление крепостных стен, ел, пил кипрское вино, читал, разговаривал и старался скрыть – пожалуй, без труда, ибо притворство успело стать частью меня самого – свое беспокойство: предстояли важные события!
Тем не менее то, что преподнес мне следующий день, 10 июля, превзошло все мои ожидания. Во второй половине дня мне доложили о прибытии посланца от Джема. На сей раз время было ни слишком ранним, ни слишком поздним, чтобы послужить мне извинением, однако я решился преступить все правила и принял посланца один. При этом у меня не было сомнений, что самое малое десять братьев воспользуются тайниками в стенах, трубах и каминах, дабы невидимо присутствовать при нашей беседе. Но я решил: десять – это все же меньше, чем тридцать (число членов Большого совета), к тому же я знал с достоверностью: ни один из подслушивающих не делится с другим добытыми сведениями – тем самым oн сбил бы им цену.
Двое послушников ввели посланца.
Не знаю, сумел ли я скрыть изумление – я, владевший каждым мускулом лица, – при виде входящего Брат Бруно… Этот человек имел наглость явиться ко мне!
За четыре года до этого, когда наша борьба с Мехмед-ханом еще только разгоралась (упоминаю об этом для того, чтобы точно обозначить время), ко мне стали поступать донесения о странном поведении брата Бруно Два-три раза без всяких объяснений отказывался присутствовать на богослужении, обронил перед своим соседом по келье, что начал прозревать, но еще не в состоянии поверить тому, что узрел; однажды, доложили мне, он кричал, не будучи пьяным, а просто выйдя из себя что все на Родосе гниет, смердит и отвращает. Впрочем, не помню точно бредовых слов брата Бруно, но суть их была мне ясна, ибо не он первый, не он последний. И ранее случалось, что такие, как он, принявшие постриг в каком-нибудь захолустном монастыре Богемии или Баварии, проведшие долгое свое послушничество среди пяти-шести отупевших от поста или крайне простодушие верующих братьев, перейдя в наш Орден, испытывали сильное потрясение. Потрясало их не что-нибудь, а контраст между их представлением о сообществе воинствующих монахов и самим этим сообществом.
