Что это за берега! Они тянулись над неподвижным, истомленным негою морем, то изогнувшись плавной дугой, то вдруг взметаясь ввысь острым, как вопль, изломом. Белый их камень был украшен пестрым узором кустарников и трав, по склонам струились плети плюща и дикого винограда. Не стану рассказывать вам о деревьях и цветах на том берегу – чудилось мне, не бессознательной стихийной силой сотворен он; чудилось мне, что некий творец, опередив наши представления и вкусы, перемешал здесь пальмы с пиниями и кипарисами, обнес их стеной вековых великанов, что это нарочно, его волей, по топким, маслянисто-зеленым мшистым ложбинам раскиданы ярко-желтые пятна мимозы и уж совсем умышленно меж серого лишайника громко, до боли, кричит лиловая глициния. И все это опоясано золотой лентой апельсиновых деревьев и завершается полосой оливковых рощ с их приглушенным, голубовато-зеленым Цветом, связывающим горизонт с небесами, так что тебе казалось, будто ты под сводами храма.
Извините, получилось немного сбивчиво, но я находился словно в опьянении.
«Смотрите! – ликовала каждая частица моего существа. – Смотрите, гражданином какого мира являюсь я, поэт Саади! Пусть Иран в месяце пути отсюда; пусть я никогда более не узрю Карамании. Поэт – не солдат, не наемник, поэт – гражданин вселенной!..»
Теперь вы понимаете, не правда ли, отчего на том берегу Джем создал прекраснейшие свои стихи? Не о Красоте говорят они, Красота упоминается только в одной, очень слабой строке. Однако Джем-поэт остался ей верен, Джем сохранил в тайне свою любовную связь с миром. Оттого стихи его, и поныне почитающиеся жемчужиной восточной поэзии, не посвящались Красоте: они были составной ее частью.
Мы не говорили о ней и меж собой. Целыми днями хранили молчание, каждый устремив взор на свой лес, свою долину или вершину горы. Порой – когда спадал ветер либо мы приставали к берегу, чтобы пополнить запасы пресной воды, – Джем раздевался догола и плавал. И – как мнилось моей ревности – он плыл медленно, сладострастно. Я заставлял себя вернуться к созерцанию окружающего мира и не мог – я ревновал к хрупкому голубому свету, который обволакивал и ласкал моего Джема.
Не думайте, что тогда-то и возникла трещина, многими годами позже разделившая нас, – то были лишь первые ее вестники. Просто я чувствовал, как любовь Джема разматывается, точно рыбачья сеть, долго лежавшая свернутой. Теперь волны несли ее, тянули за собой, растягивали все сильней.
