Так за один день я посетил три своих главных предприятия, вечером предстояло выезжать в Москву, представляться в Госкино СССР и, поскольку я был “контрольно-учетная номенклатура”, в ЦК КПСС. Положение дел в отрасли было ясно. Познакомившись с балансом кинофикации и кинопроката, убедился, что с кинообслуживанием в республике дела обстояли неплохо. Жуковский, кадровый партийный работник, судя по всему, был в деле крепок и надежен, планы по сбору средств выполнялись исправно, репертуар был разнообразен, контора по прокату фильмов умело маневрировала кинофондом и исправно обновляла его. Существенное внимание уделялось работе с детьми. Чувствовалось, что суховатый и требовательный Жуковский спуску никому не давал. Работники аппарата бегали, как артиллеристы в период танковой атаки, нужные сведения и документы возникали на столе, будто по мановению волшебной палочки.
А кинопроизводство было в провале. Счета и художественной и документальной студий были арестованы прочно и надолго, как я понял, “без права переписки”, что в достославном тридцать седьмом означало: приговорен к расстрелу. Ни одна из шести запущенных в производство полнометражных картин не сдала банку декадных отчетов о снятом полезном метраже. Причины не имели значения — заболел актер, сгорела декорация, произошло крушение поезда, покинуло гения вдохновение, — ты, режиссер, обязан отснять положенное количество метров, обозначенных в сценарии. Не снял и не отчитался за декаду намеченных хоть пяти, хоть ста метров того, что должно войти в фильм, банк прекращает финансирование. Долг, естественно, накапливается, а киностудии выдают только “неотложку” — крохи, которых хватает, чтобы капала штатному персоналу зарплата и горели лампочки в туалетах. В документальном кинематографе такая же ситуация.
Москва утешила. Когда я приехал на беседу в ЦК КПСС к милейшей женщине Надежде Ореховой, она предложила мне прекратить производство семи фильмов из… шести! Седьмым был находящийся в подготовительном периоде фильм “Москва-Генуя”.
— По нашему мнению, сценарий плох, — категорично заявила товарищ Орехова.
Пререкаться я не стал. Вытащив из кармана командировочное удостоверение и пропуск на вход в здание, сказал:
— Если вопрос поставлен так, то отметьте командировку и пропуск, вернусь в Минск, обратно в газету. Войти в историю как человек, похоронивший белорусский кинематограф, не хочу.
— Но у вас нет иного выхода.
— Безвыходных положений не бывает.
