В тот год, незадолго до Рождества, жена моего садовника родила мальчика.
Молодой папаша попросил меня быть крестным ребенка. Я не мог отказать ему, и он занял у меня десять франков, якобы для того, чтобы заплатить священнику.
Крестины были назначены на второе января. Уже неделю земля лежала под снегом, покрытая мертвенно-белой, плотной пеленой, конца которой не было видно на этом низком и плоском берегу. Только вдали за белой равниной чернело море; оно бушевало, выгибало спину, катило волны, словно собираясь наброситься на свою бледную соседку, умиротворенную, сумрачную и холодную, как покойница.
В девять часов утра папаша Керандек явился ко мне со свояченицей, старшей из сестер Кермаган, и с повитухой, которая несла ребенка, завернутого в одеяло.
Мы тотчас же отправились в церковь. Мороз был такой, что долмены - и те могли расколоться, один из тех свирепых морозов, от ледяного дыхания которых трескается кожа и точно от ожога нестерпимо болит лицо. Я думал о несчастном младенце, которого несли впереди меня, и о том, что бретонцы поистине железный народ, если их дети, едва родившись, могут выдерживать такие прогулки.
Мы подошли к церкви, но дверь ее была заперта. Священник опаздывал.
Тогда повитуха, усевшись на одну из каменных тумб возле паперти, стала развертывать ребенка. Я подумал было, что он намочил пеленки, но она раздела его догола, да, догола, и оставила несчастного крошку, совсем голенького, на жестоком морозе. Я подошел к ней, возмущенный такой неосторожностью.
- Да вы с ума сошли! Он замерзнет! Женщина невозмутимо ответила:
- Нет, хозяин, он должен голенький ждать господа бога.
Отец и тетка взирали на это с полным спокойствием. Таков был обычай. Если нарушить его, с новорожденным случится беда.
Я рассердился, обругал отца, пригрозил, что уйду, попробовал насильно укрыть беззащитного младенца. Все было напрасно. Повитуха спасалась от меня, бегая по снегу, а тельце ребенка становилось лиловым.
Я хотел было уйти от этих дикарей, когда увидел священника, шедшего по полю в сопровождении пономаря и мальчика-служки.
Я побежал к нему навстречу и резко высказал свое негодование Он нисколько не удивился, не заспешил, не ускорил шага.
- Ничего не поделаешь, сударь, таков обычай. Они все так поступают, мы тут бессильны, - ответил он.
- Ну хоть поторопитесь! - воскликнул я.
- Не могу же я бежать, - возразил он.
Кюре вошел в ризницу; а мы остались на паперти, и, вероятно, я страдал больше, чем бедный мальчишка, который ревел на морозе, обжигавшем его тельце.
