Сейчас его царствованию наступал конец, дни «мистера Водкина» были сочтены – скорее всего, это последняя аккредитация, оформленная им. Саня, наслышанный о художествах этой весьма в общем-то ординарной для застойных времен личности, до последнего момента не верил, что посчастливится поработать в Вене, и многочисленные читатели популярной газеты будут иметь «собственные глаза и уши» на Кубке. Когда же, все еще взбодренный полученным накануне паспортом и билетом, Саня в ранний петушиный час в Шереметьево услышал, что наши два места проданы какой-то туристской группе, то впал в отчаяние. «Говорил же – невезун я, – опущенно твердил он, отходя от стойки, где оформляют билеты. – Вот видишь…»
– Не дрейфь, улетим. Пошли к старшой…
Но и старшая, как вы сами слышали, наотрез отказала признать наши права на аэрофлотовский рейс и пообещала устроить на австрийский самолет сразу по его прибытии в Москву.
– А он возьми и не прилети, что тогда? – не сдавался Саня, с обреченностью стоика, решившего терзать себя до последнего.
– Пойдем-ка, Сашок, лучше в буфет, кофейка, пускай и растворимого, да выпьем.
Лапченко покорно побрел вслед за старым шереметьевским волком, знавшим куда более благословенные времена, когда утром перед посадкой, чтоб охладить взвинченные сборами да собеседованиями нервишки («не забывайте, товарищи, вы – советские люди, в одиночку ходить не рекомендуем, по двое, а лучше – по трое, так надежнее, в случае чего – только к руководителю группы или к… товарищу… он имеет на сей счет инструкции… и вообще мы верим, что вы…»), забегали на второй этаж и к кофе брали аэрофлотовские по вполне нормальным ценам коньячные стограммовики и поднимали первый тост за удачу, за победу нашей команды, героические действия которой мы страстно готовились живописать.
Был апрель 1988-го, можно сказать, разгар всенародной борьбы за трезвость, и в наших рядах появились малодушные, разуверившиеся в способностях вино-водочной промышленности удовлетворить их потребности, и потому приглашавшие минувшим вечером «разрядиться» у трехлитровой банки с прозрачно-сизым самогоном самой высокой, «шотландской» пробы. Самогонку окрестили «шотландской» с легкой руки одного сибарита с крайнего запада Украины, решившего – чем мы хуже, только что в юбках не ходим! – и взявшегося очищать нашу, хохландскую, местным торфом, в изобилии встречавшимся на каждом шагу, стоило лишь выехать за окраину. Не стану утверждать, что она уступала законодателям этой моды с далеких английских островов по вкусу, но по цвету светло-коричневый напиток вполне мог конкурировать с первозданной. Впрочем, о вкусах, как известно, не спорят, но пить «шотландскую» я не стал. И не по причине идеологической девственности, внушаемой нам с детских лет, а из-за головной боли, непременно возникающей после дегустации крепких напитков.
