— На что вам пистолет-то? Сдали бы, и делу конец.
— Не могу. Без него моя Ольга Глебовна в два счета сопьется. Атак покажешь его ей, она как-то в разум входит.
Вернулись в комнату.
— Тряпочки чистенькой у тебя не найдется? — обратился Сикорский к Иде Лазаревне.
— Какой еще тряпочки?
— Желательно белой.
— Для чего это?
— Увидишь.
Он с сомнением принял протянутый ему лоскут, относительно белый, но грязноватый.
— Ладно, сойдет.
С треском оторвал кончик, намотал его на карандаш, затем взял со стола пистолет, ввел этот банник в дуло и, покрутив там, вынул обратно.
— Ни пятнышка, видите? — продемонстрировал Сикорский снятую с карандаша тряпочку. — Нагара нет, значит, в последнее время никто из него не стрелял.
— Что я и говорила, — победно улыбнулась Ида Лазаревна. — А ты не верил.
— Ты, случаем, его не почистила? — спросил Свечников.
— Странный вопрос, — ответила она высокомерно.
— Почему?
— Для тебя — странный. Ты же меня знаешь. Действительно, что-либо мыть, вытирать и чистить было не в ее правилах.
— Казарозу убили не из него, — подытожил Сикорский, кладя пистолет на стол.
— Какого же черта, — взорвался Свечников, — вы его выбросили? Можете мне объяснить?
— Нет.
— Не хотите?
— Не могу.
— Почему не можете?
— Сам не знаю. Как-то так получилось. Выбросил, а потом уж сообразил, что можно было и не выбрасывать.
Свечников скверно выругался и, оставив пистолет на столе, вышел на улицу. След в очередной раз оказался ложным. Нейман сбил с толку своими подозрениями, будто стреляли в него, Свечникова, а попали в Казарозу.
Теперь он знал про нее многое, но понимал хуже, чем раньше, когда не знал ничего. Стоило только подумать о ней, как она превращалась в пятно пустоты. Тайна ее души таилась в загадке ее смерти.
Берясь за вожжи, он впервые со вчерашнего вечера подумал о гипсовой ручке. Одновременно, как когда они с Сикорским отъезжали от гортеатра, в кончиках пальцев опять ожило какое-то мутное воспоминание, до сих пор так и не сумевшее облечься в слова.
Варанкин был дома.
— Жена говорит, — сказал он, — вы ко мне вчера заходили. Со стола ничего не брали?
— Брал. Если снова напишете, — предупредил Свечников, — мне тоже есть что про вас написать.
— Что, например?
— Что вы — не марксист, а перекрасившийся гиллелист.
— Даневич накляузничал?
— Какая разница, кто? Факт остается фактом. Гиллелизм — новая еврейская религия, а гомаранизм произошел от гиллелизма. Естественно, вы это скрываете.
То, что осталось от гипсовой ручки, побрякивало в кармане пиджака. Не вникая в протесты Варанкина, уверявшего, будто от гиллелизма до гомаранизма сто верст, и все лесом, Свечников по одному выложил эти обломки на стол, а затем, как из мозаики, сложил из них исходную фигуру. По мере того, как она рождалась из хаоса, на лице Варанкина проступало вялое недоумение.
