Шеннон. А как вы справились со своим нервным припадком?
Ханна. А у меня никогда его и не было. Я не могу себе позволить такой роскоши. Правда, однажды я чуть было не поддалась. Когда-то и я была молода, мистер Шеннон, но я из тех, кто был молод, не зная молодости. А не чувствовать себя молодой, когда молода, – очень печально. Но мне повезло. Моя работа – рисование, эта терапия трудом, которую я себе прописала, – рисование заставило меня смотреть не только внутрь, но и вокруг себя, и постепенно в дальнем конце туннеля, из которого я так стремилась вырваться, я увидела слабый, еще очень неясный серый свет – свет мира, который был вне меня, и я что было сил продолжала пробиваться к нему. Нужно было…
Шеннон. Он так и остался серым, этот свет?
Ханна. Нет, нет, стал белым.
Шеннон. Только белым и никогда не был золотым?
Ханна. Нет, всегда белым. Но ведь белый свет так ярок… и его далеко видно в длинном темном туннеле, которому, кажется, конца не будет, и только Бог или смерть могут вывести из него… тем более если человек… как я, к примеру… не очень уверен в том, что есть Бог на свете.
Шеннон. А вы все еще не очень уверены?
Ханна. Может быть, не так не уверена, как прежде. Видите ли, при моей работе я должна пристально и вблизи вглядываться в лицо человека, чтобы что-то схватить в нем прежде, чем он забеспокоится и крикнет: «Официант, счет! Мы уходим». Конечно, иногда – случается и такое – видишь только круглый комок теста, в котором вместо глаз торчат кусочки желе, и это сходит за лицо человеческое. Тогда я намекаю дедушке, чтобы он почитал стихи, – я не могу рисовать такие лица. Но они не так уж часто встречаются. И мне кажется, что это не настоящие лица. Большей частью мне удается что-то увидеть в лице человека, и я могу это схватить, могу… так же, как я что-то схватила и в вашем лице, когда рисовала вас сегодня… Вы слушаете?
Он присел на пол возле ее стула, напряженно глядя на нее.
В Шанхае, мистер Шеннон, есть место, которое называется Дом умирающих, – для старых нищих, для умирающих бедняков. Их дети и внуки – бедняки и приводят их туда… умирать на соломенных матах. В первое посещение меня это потрясло, и я убежала. Но потом снова пришла и увидела, что их дети и внуки и сторожа дома положили на соломенные маты возле их смертного ложа вещи, которые должны были их утешить, – цветы, трубки опиума, какие-то религиозные эмблемы. Это дало мне силу прийти снова и рисовать лица умирающих. У некоторых оставались живыми только одни глаза. Но, поверьте, мистер Шеннон, эти глаза умирающих бедняков, возле которых лежали последние маленькие знаки внимания к ним, глаза, с последними неясными проблесками жизни, – уверяю вас, мистер Шеннон, – светили ясно, как звезды Южного Креста. А теперь… я сделаю вам признание, на которое, пожалуй, только старая дева, внучка поэта-романтика, и способна… За всю свою жизнь я не видела ничего прекраснее, чем эти глаза… включая даже вид с этой веранды между небом и морем… и последнее время… последнее время дедушка смотрит на меня такими глазами. (Резко поднимается и подходит к краю веранды.) Скажите, что это за звуки я все время слышу оттуда?
