Мэксин. Ну вот, а со мной только «да» и «нет».
Шеннон. Может быть, он понимал, что вы стали свиньей?
Мэксин. Ха! Вы прекрасно знаете, как мы с Фредом уважали друг друга. Но вы же понимаете… такая разница в возрасте…
Шеннон. А Педро и Панчо на что?
Мэксин. Слуги… Они недостаточно уважают меня. Если дашь слугам слишком много воли, они перестают вас уважать, Шеннон. А это, как бы вам сказать… унизительно.
Шеннон. Тогда почаще ездите в город на автобусе, чтобы мексиканцы побольше вас тискали и щипали. Или уж пусть герр Фаренкопф вас уважит как следует…
Мэксин. Ха! Вы меня убиваете… Я уж подумывала, а не распродать ли все и вернуться в Штаты, в Техас? Открыть неподалеку от какого-нибудь бойкого городишка – Хьюстона или Далласа, например, – туристский кемпинг и сдавать внаем кабинки деловым людям, когда им срочно потребуется уютный и укромный уголок, где можно сверхурочно подиктовать миленькой секретарше, которая не умеет писать на машинке и не знает стенографии, несколько деловых писем… Ром-коко бесплатно, в ванной – биде… Я хочу ввести в Штатах биде…
Шеннон. Неужели вам только это и нужно в жизни, Мэксин?
Мэксин. И да и нет, беби. Любить человека – одно дело, а только спать с ним – совсем другое. Даже я это понимаю.
Шеннон встает.
Но мы оба подошли уже к тому перевалу, когда надо устраиваться в жизни основательно, а не витать в облаках.
Шеннон. Я не хочу заживо гнить.
Мэксин. Зачем же? Разве я допущу! Я помню один ваш разговор с Фредом на этой веранде. Вы рассказывали, с чего пошли все ваши напасти. Вы сказали, что мама укладывала вас в кроватку, когда вам еще не хотелось спать, и тогда вы предались пороку маленьких мальчиков. Но однажды она застукала вас на месте преступления и здорово отлупила. Вы сказали, что мама вынуждена была вас наказать, потому что, как видно, Бог прогневался не меньше, чем она. И уж лучше, что она сама вас наказала, а то Бог наказал бы еще строже.
Шеннон. Я ведь рассказывал Фреду!
Мэксин. А я все слышала. По вашим словам, вы так любили и Бога, и маму, что перестали грешить, дабы их не огорчать. Но грех доставлял вам тайные радости, и вы затаили зло и на маму, и на Бога за то, что они вас лишили такого удовольствия. И вы отомстили Богу своими безбожными проповедями, а маме – тем, что принялись портить молоденьких девушек.
Шеннон. Я не произнес ни одной безбожной проповеди и никогда не произнесу, не смогу произнести, когда вернусь в лоно церкви.
Мэксин. А вы не вернетесь. Кстати, вы упомянули в своем письме декану школы богословия, что вас обвиняют в совращении, наказуемом законом?
