— Если ты любишь меня, тогда зачем мы каждый день расстаёмся?
— Но ведь мы каждый день встречаемся, — вывернулся Евгений, и она увидела, что он вывернулся.
Касьянова очень хорошо знала его лицо и душу и умела по лицу читать все движения его души, и ей невозможно было соврать. Такое постоянное соглядатайство было даже неудобно.
— Что ты хочешь? — спросил Евгений.
— Я хочу твою жизнь. В обмен на свою.
— Я сказал: со временем.
— Ты говоришь «со временем» только для того, чтобы ничего не решать сейчас.
— Не изводи меня. Я устал.
Евгений затрепетал веками и прикрыл глаза для того, чтобы уйти из-под прицела её зрачков.
Она увидела его раздражение и трусоватость, и к горлу, как тошнота, подступила безысходность. Показалось, что вокруг сердца образовался вакуум, оно стало быстро расширяться, напряглось до предела и вот-вот лопнет с характерным треском, как воздушный шар.
Касьянова повернулась и осторожно, чтобы не лопнуло сердце, вышла из комнаты.
Евгений видел, как нетвёрдо она ступает и какой мальчишеский карман на её джинсах с картинкой и кнопками.
Комната опустела. Евгений моментально соскучился и потащился за ней следом на кухню.
В детстве мать часто брала его с собой в магазин, но внутрь не пускала. Она не хотела, чтобы ребёнок существовал в сутолоке, дышал микробами, и оставляла его на улице возле дверей. Он всегда оставался возле дверей и ждал, но в глубине души был уверен, что мать не вернётся за ним, а уйдёт другим ходом. Он ждал, и у него гудело под ложечкой от ужаса и вселенской тоски. И даже сейчас, через тридцать лет, он помнит это гудящее одиночество. Что-то отдалённо похожее Евгений испытывал, когда подолгу оставался без Касьяновой.
Касьянова стояла над кастрюлей и таращила глаза, удерживая слезы.
Причин для страданий, как казалось Евгению, у неё не было, а страдала она по-настоящему. Он подошёл и погладил её по полосам. Гладил, как собака, округлым движением, и рука была как лапа — округлая и тяжёлая.
— Как мне убить тебя? — спросила Касьянова, доверчиво глядя ему в лицо.
— Отравить.
— Меня посадят в тюрьму, — не согласилась Касьянова.
— Тогда дай мне яд, я сам отравлюсь. Приду домой и отравлюсь.
— Ты струсишь. Или передумаешь. Я тебя знаю. Ты трусливый и нерешительный.
— И не жалко тебе меня? — обиделся Евгений.
— Нет. Не жалко.
— Почему?
— Потому что я надорвалась. Я все чаще ненавижу тебя.
Евгений смотрел на неё, приспустив ресницы. У него было возвышенное и вдохновенное выражение, будто он вышел в степь.
