– Ты что, мама, нанялась стоять на воротах, чтоб мы не кидали им вслед камни? Всем этим старперам, от которых пахнет застоялой мочой?
Дала ей по физиономии, и сама же извинялась. Потому как Люська сказала: «Я лично тебя не трогала. А иметь мнение – мое право. Ни одного старика, чтоб жалеть, не видела. Ну, покажи мне пальцем! Твоих тетю-дядю, что ли? Коммуняки сраные…» Три дня не разговаривали, а потом Ольга первая сказала:
– Извини. Мордобой не метод. Но и человеконенавистничество не доблесть, а стыд и позор.
– Значит, по нулям, – засмеялась Люська.
«О Господи! – думала Ольга. – Как же я устала от них от всех! Вот не захочет Катька идти, опять буду во всем виновата».
Надюша смотрела ей вслед. Не в буквальном смысле, а в более глубоком. Она представила, как спускается Ольга на лифте, как обижается на ее хамство. Боже, зато какую радость оно самой Надюше доставило! Уязвить и услышать в ответ молчание. Она это всегда любила, чтоб в ответ молчали. Это был высший – как это нынче говорят? – кайф силы и власти. А теперь она лежит опрокинуто, и ей уже не встать, нечего притворяться. Видела она эти легкие инфаркты, а потом раз – и тебя как не было. Странно, но у нее нет страха. Именно это ее и убедило в приближении конца. Для этого ей и нужна Катька.
– А зачем тебе эта малолетка? – спрашивает Ваняточка, будто внедрился в мысль. – Сроду не разувается, в чем пришла, в том и прется. Неинтеллигентно.
Ой, Ваня! Ой, дурак! Ну, зачем ты ни к селу ни к городу вставляешь несвойственные тебе слова? На вопрос же по существу не ответила.
Конечно, то, что ей нужно, может сделать любой ее бывший служивый. Да и она сама могла бы по телефону все выяснить. Но Ваняточка практически всегда дома, а главное – дело это давнее, и войти в него надо осторожно, как в погреб, у которого стреха на ладан дышит. Войдешь – и накроет тебя с головкой. Прошлое сплошь и рядом такое – опасное, чреватое, а ей войти в него хочется так, чтоб в случае чего пылинки на ней не осталось. Катька, конечно, штучка. Но, во-первых, она ей все оплатит. А во-вторых, в ней есть приличное количество ненависти к человечеству. А туда, куда она хочет ее послать, идти надо с хамством и без страха. Ольга, та бы пошла с трясущейся виноватой головой. Вот Люська, младшая, тоже годилась бы. Но ума еще не добрала.
– Борщик поспел, – докладывает Ваняточка. – Подавать?
Она любит на это смотреть. Как он стелет ей на ноги старенькую скатерть и ставит скамеечку. Сверху кладет географический атлас, потому как он пошире скамеечки. Большое полотенце, вышитое крестом, – рушник – закрывает зеленый атлас. Она подтягивается на подушках, и муж торжественно надевает ей (точнее, облачает) высокий с нагрудником фартук. И приносится миска, в которой она полощет пальцы, и Ваняточка вытирает каждый пальчик по отдельности и бормочет что-то типа «сороки-вороны». «Ах ты, пьяненький мой голубчик, – думает Надежда. – Счастье мое». Потом он несет тарелочку с духовитым борщиком, ложка со сметаной стоит в нем стоймя, как и положено.
