Брассикан. Но я не хочу оставлять тебя в неведении: не до такой степени наслаждается он старьем, чтобы предпочитать вчерашнюю похлебку свежей.
Помпилий. Ладно, бог с ним, с верблюдом. Скажи, есть ли какие новости.
Брассикан. Есть, но недобрые — в подтверждение верблюжьей проповеди.
Помпилий. Однако же эта самая новость со временем состарится. Иначе и быть не может: если все старое хорошо, а все новое дурно, то все хорошее ныне прежде было дурным, а что дурно теперь, будет некогда хорошо.
Брассикан. По-видимому, так, ежели следовать определениям и правилам верблюда. Но этого мало: из них вытекает, что если дурень в юности был скверный дурень, — оттого что молод, — он же нынче добрый дурень — оттого что обветшал.
Помпилий. Выкладывай, однако ж, все, что принес.
Брассикан. Великий и славный муж, феникс триязыкой учености, Иоганн Рейхлин скончался.
Помпилий. Ты не ошибаешься?
Брассикан. Увы, нет.
Помпилий. Но что в этом недоброго — оставив по себе чистейшее имя и бессмертную славу, уйти от бедствий человеческой жизни к сонму блаженных?
Брассикан. Кто тебе это открыл?
Помпилий. Самое существо дела. Не может умереть иначе тот, кто так прожил жизнь.
Брассикан. Но ты судил бы еще увереннее, если бы знал то же, что я.
Помпилий. Что же именно? Говори, заклинаю!
Брассикан. Нельзя никак.
Помпилий. Отчего?
Брассикан. Я пообещал молчать и хранить тайну, которую мне доверили.
Помпилий. Возьми обещание и с меня! Я рта не раскрою, вот тебе честное слово!
Брассикан. Хотя честное слово не раз меня обманывало, изволь. Само дело такого свойства, что о нем даже надо бы рассказывать всем добрым людям. Есть и Тюбингене один францисканец; все считают его человеком редкой святости, — все, кроме него самого.
Помпилий. Важное доказательство подлинной святости.
Брассикан. Если б я назвал имя, ты бы понял, о ком речь, и тут же со мною согласился.
Помпилий. А если б я сам попробовал угадать?
Брассикан. Попробуй.
Помпилий. Придвинь-ка ухо.
Брассикан. Зачем? Ведь мы одни.
Помпилий. Так уж заведено. (Шепчет.)
Брассикан. Он самый!
Помпилий. Да, этому человеку можно верить с закрытыми глазами. Что бы он ни сказал, для меня будет Сивиллиным листом[148].
Брассикан. Тогда выслушай с доверием весь наш разговор. Рейхлин хворал, и довольно опасно, но все же надежда нас не покидала: ведь он заслуживал того, чтобы никогда не стариться, не болеть, не умирать. Рано поутру навестил я францисканца, чтобы тот своею молитвою снял мне тяжесть с души: болезнь друга, которого я любил, как родного отца, была и моею болезнью.
