Но поблескивающее лезвие не опустилось.
Внезапно оно судорожно дернулось раз и другой, будто руку, нацеленную на мое горло, вдруг поразил испуг или паника.
Затем рука неожиданно исчезла из моего поля зрения и появилась физиономия Филарета.
Он был изжелта–бледен, в выпученных глазах застыло выражение гнусного страха. Кривящийся, сведенный испугом рот вперемежку с икотой выбросил умоляющие слова:
– Нет, нет – не хочу! У них нет такого права…
Где–то слегка скрипнули петли открывающейся двери.
Филарет успел пролепетать:
– Я человек простой… Дядюшка Кассав сказал…
Челюсть у него щелкнула, словно с силой захлопнули крышку кастрюли, и черты лица удивительным образом начали меняться.
В один миг жизнь словно вытекла из глаз, и в них отчетливо отразилось желтое пламя восковых свечей, глубокие морщины избороздили щеки, в них залегли тени, лоб заблестел, как полированный мрамор.
Он покачнулся и исчез с моих глаз.
Послышалось тяжелое падение и оглушительный грохот расколовшегося камня.
Рядом со мной раздался голос:
– Не смотри! Закрой глаза!
Нежные, словно шелк, пальцы легли на мое лицо и закрыли веки.
Снова заскрипела дверь: легкие удаляющиеся шаги.
Чары, приковавшие меня к столу чучельщика, рассеялись. Я приподнялся, дружеская рука помогла мне встать.
Я узнал эту руку…
– Айзенготт!
Он стоял рядом, в своем знакомом обличье – зеленый сюртук, ниспадающая на грудь борода – и пристально смотрел мне в глаза.
Но привычная суровость сменилась странным волнением: мне показалось даже, что в его глазах блеснули слезы.
– Ты спасен! – воскликнул он.
А я, в отчаянии перебивая себя, заспешил:
– Зачем меня вернули сюда, в этот проклятый дом? Ведь я вас узнал там, у моря, – это вы доктор Мандрикс, вы велели мне вернуться…
Он по–прежнему смотрел на меня бесконечно печальными огромными глазами, и с губ его сорвалось одно лишь непонятное слово:
– Мойра!
Я с мольбой протянул к нему руки.
– Кто вы, Айзенготт?… Вы внушаете страх, а ведь вы не злой, как многие из живших здесь.
Он тяжело вздохнул, и на краткий миг волнение, даже отчаяние проскользнуло по бесстрастному, точно восковая маска, лицу.
– Я не могу тебе открыть… Еще не истек срок, мое несчастное дитя.
– Я хочу уехать, – разрыдался я. Он тихонько кивнул.
– Ты уедешь… Ты покинешь Мальпертюи, но, увы, Мальпертюи будет преследовать тебя всю жизнь, такова воля…
Он замолк, но его прекрасные сильные руки дрожали.
– Чья же воля, Айзенготт?
Во второй раз я услышал это загадочное слово:
