Отстранив Эри от себя, он пристально поглядел ей в глаза. Его голос был полон сурового презрения к самому себе:
– Поверишь ли ты мне, если я скажу, что до сегодняшнего дня никогда не поднимал руку на женщину? Я раньше никогда не терял самообладания с Хестер, но…
Эри прижала пальцы к его губам, заставив его умолкнуть.
– Я знаю. Это из-за меня, правда?
Он уже открыл рот, чтобы солгать, но понял, что не сможет этого сделать.
– Чтобы не вызвать ее ревности, Эри, тебе нужно было быть совершенной уродиной.
Она отвернулась.
– Может быть, но ведь мы оба знаем, что я заслужила враждебное отношение с ее стороны, не так ли?
Бартоломью отрицательно покачал головой, подошел к окну и оперся рукой о раму, глядя в сгущающиеся сумерки.
– Она всегда была злой и язвительной женщиной. Без сомнения, здесь есть и моя вина.
– Я не верю в это. Тысячу раз я думала о вашей женитьбе, о том, какая она, ваша жена. Но стоило мне встретиться ней, и я все поняла.
Он резко развернулся к Эри, пораженный ее мягким тоном.
– Она сама себя не любит, Бартоломью. В ваших глазах она видит отражение ее собственной ненависти к самой себе, и она не может простить вам этого. Она нуждается в добром отношении.
– Как же! Доброе отношение, – он резко уселся на скамью у окна и мрачно уставился на пустынный сад. – Когда она первый раз появилась у нас, то казалась такой уязвимой, такой… потерянной. Мне стало жаль ее. Папа сказал, что у меня совершенно дурацкие представления о женщинах. Он был прав – я видел в Хестер трагическую героиню, страдающую от несправедливости жестокого мира.
Он коротко рассмеялся, но в его смехе звучала горечь.
– Когда папа умер и она поняла, что я в ней больше не нуждаюсь, что она снова осталась без крыши над головой, она…
Он соскочил со скамьи пошел к двери. Дела и так были слишком плохи. Ему вовсе не хотелось, чтобы у Эри появились дополнительные причины не любить Хестер. Или жалеть его. Положив руку на дверную ручку, он приостановился.
– Не слишком доверяйте ей, нимфа. Хестер никогда ничего не забывает и не прощает.
Беспокойство Эри возросло, когда они взошли на борт парохода «Генриетта Вторая» у Франт-стрит и пароход, пыхтя, двинулся вверх по реке, почему-то называющейся «Хоквартонская топь». Ей стало нехорошо, когда палуба под ногами начала раскачиваться. Она посмотрела через борт на темную воду и постаралась совладать с охватившей ее паникой. Топь выглядела как самая обычная река, но в месте слияния с рекой Тилламук эта река расширялась, а перед впадением в залив достигала четверти мили в ширину.
